--- Оглавление ---

Эссе

Об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных

Графа Жозефа де Местра

I. * Это прием, весьма присущий эпикурейской секте - избегать регулярных диспутов с защитниками Провидения. Всегда готовые возразить философы сей школы не любят дожидаться ответа: они бьются ожесточенно как парфяне. Впрочем, им не хватает спокойствия и основательности, которые являются уделом и признаком истины. В их рассуждениях присутствует нечто раздражительное и холерическое, которое не покидает их никогда. Резонируя, вместо того, чтобы размышлять, они оскорбляют, и всегда склонны обвинять Провидение, вплоть до его отрицания. Кто попытается им ответить повторит пример Брасида (Brasidas), который, будучи ранен дротиком в грудь, вырвал его из раны, нанеся им самим столь сокрушительный удар по тому, кто его метнул, что последний замертво распростерся на месте. Но подобные репрессивные средства нам никак не к лицу. Когда нечестие направило на нас стрелу в виде определенного навязчивого рассуждения (смотрите примечание I), достаточно удалить его немедленно из нашего сердца, чтобы оно не пустило в нем корень. Впрочем, мы не имеем никакого интереса нападать, защищаясь, ведь, сказать по правде, сия чисто негативная философия порождает только шум: она со всех сторон смутно собирает возражения, но никогда не в силах установить ни основополагающую часть учения, ни даже следствия высказанных умозаключений, поскольку порядок, целокупность и особенно утверждение принадлежат лишь истине. Заблуждение, наоборот, всегда отрицает - это ярчайшая черта его характера. С того момента как оно прекращает отрицать, оно смеется или оскорбляет. Для него Провидение есть враг, коего оно ненавидит и от которого ему хотелось бы избавиться. Взгляните на то, что представляется правдоподобным в его возражениях, чтобы все это стереть, как я уже говорил, до мельчайших впечатлений, которые оно может посеять в наших сердцах.*

II. Промедление, которое несет божественное правосудие в наказании злодеев, кажется для определенных лиц одним из сильных возражений, какие можно выдвинуть против Провидения. Они не прощают писателям, сделавшим из этой неспешности одно из свойств Божества. Они говорят: «Нет ничего столь непристойного, как представлять себе Бога в виде ленивого в чем бы то ни было существа, а особенно в наказании злоумышленников, ибо последние никак не являются ленивыми, когда дело касается вреда, и страсть, которая ими овладевает, наоборот, ведет их к неожиданным поступкам. Значит, как очень удачно заметил Фукидид¹, наказание, последовавшее сразу после преступления, является самым эффективным средством, чтобы остановить тех, кто слишком склонен творить зло. Кара за преступления есть долг правосудия по отношению к оскорбленному, и из всех долгов он тот, который важно оплатить вовремя, ведь промедление в данном случае несет в себе двойную неуместность, приводя в уныние оскорбленного и безмерно распаляя гордыню обидчика: быстрота наказания - это одновременно и ужас для виновных, и лучшее утешение  пострадавшим от них. Приводят следующее рассуждение Биаса, обращенное к одному из злоумышленников: «Я не боюсь, что ты избежишь расплаты; я боюсь только жить слишком долго, будучи свидетелем этого». Но чем больше размышляешь над этим рассуждением, тем меньше его смысл тебя удовлетворяет, ибо что значит  правосудие, не исполненное вовремя? Мессенцам у места, называемого Великий Ров, нанесли поражение Лакедемоняне, которые подкупили Аристократа. Последний был царем Аркадии на протяжении двадцати лет. Под конец он был изобличен в своем преступлении и наказан, но это воздаяние уже ничего не значило для Мессенцев, которым он изменил и которых больше не существовало.  И Орхоменяне, потерявшие своих детей, родителей и друзей благодаря предательству Ликиска (Lycisque)², какое утешение нашли они в болезне, настигшей виновного много лет спустя и пожравшей его тело в такой степени, что он сам, погружая и погружая ноги в воду, бранился постыдными проклятиями, наблюдая как они обращаются в гной из-за совершенного им некогда злодеяния? И Килонийцы, перебитые в Афинах на святом месте; негодяев, виновных в этом святотатстве изгнали во время Республики, и даже останки их были изъяты и выброшены за пределы государства, но когда свершилось возмездие, второго поколения Килонийцев больше не существовало³. Итак, нет ничего более неуместного, чем подобные виды рассуждений, весьма свойственные поэтам: «Ведь божественное правосудие не всегда готово пронзать сердца виновных; ведь оно молчаливо и медлительно, хоть под конец и происходит». Подобное соображение в точности совпадает с тем, которым пользуются злоумышленники, чтобы побудить себя к преступлению. Согласитесь, что нет ничего более соблазнительного, чем видеть всегда спелый и готовый к сбору плод беззакония, когда воздаяние, должное следовать за ним, видно лишь в отдаленной перспективе и спустя долгое время после наслаждения, доставленного преступлением?

III. «Более того, фатальный результат этой отсрочки состоит в том, что когда правосудие, наконец, торжествует, в нем уже не хотят видеть десницу Провидения. Таким образом, зло, внезапно обращающееся на преступников, не в момент, когда они сделались виновными, а гораздо позже, они называют фортуной или несчастьем, но совсем не карой, откуда выходит, что преступники не извлекают из наказания никакой пользы для своего исправления. Вот почему они прекрасно чувствуют остроту боли, но эта боль не вызывает никакого раскаяния в них. Лошадь наказывают сразу после ее ошибки, и если это наказание запаздывает, то в криках, толчках и пришпориваниях она никак не почувствует повод почему на нее сердятся и не поймет ровным счетом ничего⁴. Это обычная картина злоумышленника по отношению к Богу. Если божественная десница делается ощутимой для него и его поражает в миг, когда он становится виновным, то нужно, чтобы, обратившись на него самого, она заставила бы его смириться и трепетать под властью Бога, отмщение которого никогда не заставит себя ждать. А что касается медлительной и двусмысленной справедливости, коей нас убаюкивают поэты, то она подобна случайности намного больше, нежели решительному акту божественного правосудия, ибо совсем не видно, как говорит наша пословица, зачем служит этот мельничный жернов богов, который мелет столь медленно. Сдается, что сия неспешность способна воздать только сомнительным правосудием, избавив злодеев от страха».

IV. Можно развить ставить подобные проблемы и дальше, но основные я уже сообщил, и хорошо бы, если это возможно, их поначалу разрешить, прежде чем ввязываться в новый диспут. Все же я думаю поначалу заверить, дабы не отступать от темы нашей дискуссии, в трезвой осторожности, которую проявляет всегда Академия, когда дело касается Божества: этим я избавлю себя говорить о вещах, как если обладал их совершенным ведением (примечание II). Будет весьма неуместно говорить о музыке, не имея представления о ней, или о войне, в ней не участвовав, как и нам, людям, не пристало пытаться решать то, что касается богов и духов, и желать разгадать замыслы художника, не имея никакого понятия о его искусстве, основываясь исключительно на мнениях и предположениях. И будет дерзко для человека, не обладающего никакими познаниями в медицине, спрашивать почему врач не назначил раньше ампутацию и почему прописал водные процедуры вчера, а не сегодня. Здравым рассудком должно полагать, сколь неверно и нелегко для смертных существ утверждать обратное о божественных решениях, а кроме того в точности знать наиболее подходящие сроки для исполнения кары над преступниками, и как просвещенный лекарь распределяет целебные снадобья, которые он варьирует, в зависимости от обстоятельств, доз и эпох.  Ведь медицина души, называющаяся судом и справедливостью, в действительности была наивысшей из наук, о чем, наряду с тысячами других, свидетельствует Пиндар, когда дает Сущности, началу и владыке всего сущего имя Аристотехнита (Aristotechnite), то есть превосходного мастера, кому надлежит, как творцу самого правосудия, решать когда, как и и где именно должен быть наказан виновный; и когда Платон говорит, что Минос, сын Юпитера, был учеником своего отца в этой науке, то нам становится понятным: невозможно ни хорошо использовать исправительное правосудие, ни даже хорошо осудить тех, над кем оно совершается, прежде не изучив и не познав этой науки.

V. Законы, созданные людьми, * которые, таким образом, соотносятся со способом нашего видения вещей, * не кажутся, тем не менее, всегда разумными с первого взгляда: в них весьма часто встречаются положения, дающие повод насмешкам. В Спарте, например, эфоры, заступающие на свой пост, приказывали, возглашая всенародно, чтобы никто не отпускал себе усы и чтобы каждый повиновался законам, в противном случае, нарушители будут строго наказаны. В Риме, когда хотят приучить раба к свободе кладут маленький прут на плечи (примечание III); и когда Римляне составляют свое завещание, они делают одного человека своим наследникам, а потом продают свое имущество другому, что представляется и вовсе необычным (примечание IV). Но ничто не сравнится в этом роде с законом Солона, объявляющим бесчестие тому, кто во время мятежа не присоединился ни к одной из групп заговорщиков. Наконец можно увидеть в гражданских законах ряд положений, которые покажутся абсурдными, если не узнаешь замысел их создавшего законодателя, или дух самого закона. Итак, если человеческие вещи являют собой столько затруднений, то стоит ли удивляться, что мы, когда речь заходит о богах, вовсе не в состоянии понять, почему они наказывают одних преступников раньше, а других позже? Сказанное здесь вовсе не во избежание прений, коих я никак не страшусь; я только стремлюсь сей решительной отповедью заслужить снисхождение во всем том, что я приведу на заданную тему; я хочу, дабы разум, если можно так выразиться, видя перед собой верное пристанище, сделался бы более  отважным в противостоянии возражениям и легко наставлял своих слушателей на путь истинный.

VI. Вначале отметим, что, исходя из учения Платона, Бог, поставленный, если можно так выразиться, в средоточие всех вещей, чтобы служить образцом всему сущему во благе, открылся в добродетели существам, которых он сотворил способными ему повиноваться, благодаря чему мы оказались в состоянии, несколько схожем с его состоянием, ибо вселенная в своем истоке была лишь хаосом, и она стала мирозданием, то есть гармонией и красотой (примечание V), когда однажды Бог соединился с ней определенным образом, и этот мир превратился в уменьшенное отражение божественной мудрости и добродетелей. Тот же самый Платон добавляет, что естество зажгло⁵ наше зрение, дабы наши души, созерцая движущиеся в небе тела, познали бы в восхищении, преклонении и благоговении гармонию и красоту, питая отвращение ко всему тому, что им противостоит, избегая всякой необузданной страсти, особенно легкомыслия, которое действует  наобум, будучи источником всех видов преступлений и заблуждений, ведь человек не может использовать Бога иным отменным способом, как проявляя себя, насколько сие возможно, подобающим ему в подражании божественным совершенствам.

VII. Вот почему Бог никак не спешит с наказанием виновных. Он вовсе не боится ошибиться, действуя слишком быстро, или поразив ударами, за которые он потом будет раскаиваться, но *, являясь образцом для нас, как я уже сказал, * он хочет научить нас своим собственным примером сдерживать себя, когда мы должны наказывать проступки себе подобных, от любой жестокости и брутальной горячности, которые недостойны человека. Он нас учит не обрушиваться на того, кто нас оскорбил, даже во время гнева, когда страсть абсолютно затмевает разум, как если бы дело касалось утоления голода или чрезмерной жажды. Он, наоборот, желает, чтобы когда мы подняли карающую руку, то действовали бы спокойно и размеренно, подражая его благости и милосердному промедлению, взяв себе в советники время, которое редко вызывает раскаяние, если внимаешь его суждениям. Сократ сказал, что «намного меньше опасности для человека, страдающего от жажды и не имеющего самообладания, напиться в первом попавшемся ему мутном потоке, чем для того, кто охваченный гневом вымещает свою кару на себе подобном: такого страсть лишает разума прежде, нежели его дух мог бы быть просвещен рассудительностью».

VIII. Ибо нет очевидности в том, что возмездие наиболее уместно, как сказал Фукидид, сразу после совершения проступка; наоборот, оно предпочтительнее в отдаленной перспективе, поскольку гнев, по словам Меланфа (Melanthe), производит нелепые несчастья, когда он затмевает рассудок; хотя разум, изгнавший гнев, порождает только мудрое и взвешенное. Отмечено, что некоторые характеры могут смягчиться и утихомириться благодаря одному из примеров человеческих добродетелей: Платон долгое время хранил у себя палку, предназначенную для битья невольников, и это он делал, чтобы укротить свой гнев; Архит, не слишком взволнованный от неизвестного мне замешательства, случившегося в его деревне по нерадению его же людей, был рад сказать им отстранено: «Вы счастливы, когда я бываю во гневе».

IX. Итак, если поистине (а в этом нельзя усомниться)  мудрые рассуждения древних и их прекрасные поступки, донесенные нам историей, сильно способствуют обузданию пылкости и неудержимости гнева, тогда мы приходим к выводу, что даже Бог, ничего не страшащийся и ни о чем не кающийся, откладывает, тем не менее, свои воздаяния, предоставляя их удаленному грядущему, в коем и мы станем более разумными и сдержанными. Мы поймем, что могли  сильнее принадлежать Богу только в милосердии и терпеливости; мы услышим его, и тогда он сам нам укажет, что стремительная кара мало исправляет виновных, но когда она отсрочена, то исцеляет одних и предупреждает других.

X. Человеческое правосудие не знает как карать: его власть не простирается столь далеко. Люди идут по следам виновных и их неустанно преследуют, облаивая⁶, так сказать, тех, кого удается схватить, чтобы воздать им злом за зло. Но тут они останавливаются, не в силах двинуться дальше. Иными словами, они полагаются на Бога, имея основание думать о том, что когда он решился бы исцелить отягощенную пороками душу, он, во-первых, изучил бы осквернившие ее страсти, чтобы увидеть имеется ли какое-нибудь средство склонить ее к раскаянию, предоставив отсрочки всем виновным, злой умысел которых не совсем подтвержден и не лишен совсем доброго влияния. Ведь Богу известен каков предел совершенства человеческой души, изшедшей от него, когда на получила жизнь, и каково ее врожденное и невыразимое превосходство; он знает, что эта душа по своей природе чужда ко злу, и все грехи, которые пытаются в ней процвесть⁷, являются лишь плодом воспитания  или общения с развращенными людьми, а посему душа легко возвращается в свое первоначальное состояние, если с ней обойтись по правилам⁸. Бог никак не стремится применить ко всем одинаковую кару, но он тотчас уничтожает и лишает жизни всякого, кого находит абсолютно неизлечимым, ибо любое существо, заключившее союз со злом, сможет впредь существовать, только вредя другим и еще больше себе самому⁹. Что же касается тех, кто подвержен пороку не по выбору своей воли, а по неведению блага, он им дает необходимую отсрочку для исправления; и если они упорствуют во зле, тогда он их поочередно наказывает, и задержка не играет никакой роли, ведь Бог не боится того, что его избежит виновный.

XI. Рассмотрим, впрочем, какие чудесные изменения происходят с нравами и привычками людей. Говорят, что царь Кекроп, некогда названный двоедушным или двуличным, чтобы  подданные узнали о добром и милосердном правителе, сделался ужасным и безжалостным  тираном. Сам я придерживаюсь иного воззрения на сей счет,  и если меня одолевают сомнения по этому поводу, я их никак не распространяю на личности Гелона и Гиерона на Сицилии, Писистрата в Афинах, которые, достигнув власти наиболее преступными средствами, затем ей воспользовались во благо, дав великолепные законы своим народам, привив им вкус к земледелию, отвратив их от низменных удовольствий, сделав их мудрыми и предприимчивыми гражданами. И когда побежденные в великой битве Карфагеняне попросили у Гелона мира, он им в нем отказал с той лишь целью, чтобы они не стали по договору приносить своих детей в жертву Сатурну (примечание VI); и Лидиад, захвативший власть в свободном городе Мегаполисе, раскаялся затем в своем вероломстве и, обладая полнотой царского господства, даровал законы своим согражданам (примечание VII): умер он покрытый славой, сражаясь с врагами своего отечества. Другие великие люди являют собой примеры такого же порядка. Но если бы умер Мильтиад, бывший тираном в Херсонесе; если бы кто-нибудь привлек Кимона к правосудию, когда он принародно  сожительствовал со своей собственной сестрой, обвинив его в кровосмешении (примечание VIII); или если подобным же образом обошлись бы с самим  Фемистоклом за его неслыханное распутство (примечание IX), изгнав последнего из Республики, как Афиняне поступили затем с Алкивиадом из-за  бесчинств его юности, то мы потеряли бы вместе с ними Марафонскую битву, сражение при Эвримедоне, а одинаково и знаменитую схватку на берегу Артемизиума, на котором, как сказал Пиндар:

Десница бессмертной Афины,
Отринувши Перса оковы,
Создала святую свободу¹⁰.

XII. Великие люди никогда не сумеют произвести ничего посредственного; и поскольку содержащаяся в них энергия не может пребывать в праздности, они постоянно в порыве, как корабли, одолеваемые волнами и бурей, до тех пор, пока, наконец, не обретут установившихся навыков. Как неопытный в земледелии человек презирает землю, которую он видит заросшей кустарниками, покрытой дикой растительностью, струящимися ручьями, топями и пресмыкающимися, так специалист усмотрит в подобных и иных признаках доказательства превосходства земли: это сродни тому, как великие люди в самом начале являются подверженными, одолеваемыми¹¹ дурными и необузданными устремлениями; и мы, которые не в силах выдержать эти колкие и обжигающие плоды, воображаем, будто нет ничего более неотложного, как уничтожить железом эту растительность, но тот, кто ведает о них больше нас, различая в их душах доброе и благородное, ждет подходящего момента разума и добродетели, когда эти могучие характеры   произведут достойные себя плоды.

XIII. Но довольно об этом. Стоит только отметить: с подобным основанием некоторые греческие народности относились к взятому из Египта закону, гласившему о том, что если беременная женщина приговорена к смерти, наказание последней откладывалось до рождения ею ребенка¹². Теперь, вместо зачавшей естественным порядком женщины, представим виновного, который несет в глубине своей души добродетель: прекрасную мысль, спасительный совет, полезное изобретение. И в данном случае, не предпочесть ли голос милосердия, повинующий оставить зреть и порождать эти плоды разума, голосу поспешного правосудия, которое не даст им развиться? Весьма точное сравнение, хотя и кажется обманчивым, но оно во благо истины, ибо ребенок, коего осужденная мать должна родить в мир, не может сам по себе спасти свою мать, поскольку ее участь решена, равным образом и добродетель, которую Бог зрит в грядущем станет для виновного заслугой, способной смягчить наказание, и, возможно, даже его предупредить. Но в состоянии ли верховное благо отменить данную заслугу, предварив ее неожиданным наказанием?

XIV. Если бы Тиран Дионисий был наказан сразу во время узурпации, в коей сделался повинным, то не нашлось бы ни одного грека по всей Сицилии, так как Карфагеняне, овладев сей страной, изгнали бы оттуда всех эллинов. Подобное произошло бы с городами Аполлонией и Анакториумом и почти по всему острову Левкадии¹³, если бы Периандр не был бы наказан спустя долгое время после того, как он захватил власть над этими странами; и сам я не сомневаюсь, что кара Кассандры не исполнилась бы до тех пор, пока благодаря этому убийце город Фивы не отстроился и не населился бы вновь¹⁴.

XV. Некоторые из чужестранцев, во время священной  войны ограбивших Дельфийский храм, отправились на Сицилию и, разгромив Карфагенян и несколько тиранических государств, скверно погибли, чего и заслужили, ведь злоумышленники иногда становятся в Божьей деснице наподобие палачей, которые используются для покарания других, еще более виновных людей; затем Бог уничтожает и палачей, и это, на мой взгляд, относится к большинству тиранов.  Ибо когда народы становятся преступными до такой степени, что неотвратимо наводят на себя всеобщие бедствия, тогда Бог выносит решение призвать их к порядку через наказание, смирение, истребление, крушение престолов и передачу властных скипетров. Чтобы воплотить эти ужасные возмездия, он использует великих грешников, тиранов, узурпаторов, свирепых завоевателей, которые потешаются над всеми законами: ничего им не противостоит, поскольку они - исполнители божественного суда; но пока человеческое невежество восхищается их успехами, они неожиданно исчезают как исполнители, когда суд уже завершен. Но поскольку  некоторые ядовитые змеи заключают в себе определенные составы или вещества, полезные для исцеления болезней, одинаковым образом и Бог, видя, как некие народы нуждаются в наказании и укусе¹⁵, посылает на них безжалостного тирана, или жестких и строгих правителей; и народы освобождаются от этой напасти лишь тогда, когда становятся совершенно очищенными и выздоровевшими от всего того, что в них было больного и развращенного. Значит, подобно двум снадобьям этого рода¹⁶, были даны Фаларис Агригентянам, а Марий Римлянам. Также известен ответ, данный Оракулом Сикионянам (Sicyoniens) в отношении юноши по имени Телетий, увенчанного на Пифийских играх: поскольку он являлся Сикионянином, его соотечественники хотели отнять силу у Клеонян, намеревавшихся ее удержать. В этом поединке обеих не уступавших друг другу сторон юноша был разрублен на части, из-за чего Бог выразительно объявил Сикионянам, что они всегда нуждались в правителях с плетью; и, в действительности, Сикионяне оказались последовательно во власти трех тиранов - Орфогора, Мирона и Клисфена, которые сумели их удержать в порядке, тогда как Клеоняне, не испытавшие одинакового лекарства, оказались в упадке и затем полностью исчезли.

XVI. Гомер говорит в одном из своих фрагментов об этом герое, сыне Копрея и славном отпрыске несчастного отца¹⁷. На самом же деле он прославлен не столько громкими деяниями, сколько в потомстве  Сизифа, Автолика и Флегия, блиставших славой и добродетелью среди царей. В Афинах родился Перикл в проклятой и преданной семье. В Риме Помпей, называемый Великим, был сыном того самого Страбона, которому римский народ причинил столько зла, что когда после смерти несли его тело к погребальному костру,  его подняли со смертного ложа, бросили и попрали ногами. Зачем возмущаться тому, что садовник не срезает терновник, прежде не сорвав спаржу¹⁸, или что жители Ливии никогда не жгут ветви ладанника, прежде не собрав находящейся в них ароматической смолы? Бог тоже никак не желает искоренять некоторые благородные и царские семьи (пусть даже скверные и несчастные), прежде нежели они не произвели на свет несколько достойных их отпрысков. И было бы гораздо лучше для Фокеян, чтобы десять тысяч волов и равное количество лошадей Ифитуса¹⁹ оказались бы истребленными, или чтобы Дельфы потеряли бы намного больше золота и серебра, чем никогда бы не появились на свет такие герои, как Улисс, Эскулап²⁰ и многие другие, рожденные от злых и порочных родителей, но ставшие, тем не менее, прекрасными людьми, весьма полезными для себе подобных.

XVII. Но есть ли основания полагать, что своевременно совершенное правосудие является лучше, нежели правосудие, исполненное тотчас? Калипп из Афин, притворившись другом Диона, убил его ударом кинжала, затем он сам был убит тем же кинжалом рукой Мития Аргосского, одного из собственных друзей, убитого во время мятежа, когда народ  собрался на площади посмотреть соревнования, и упавшая сама по себе бронзовая статуя уничтожила убийцу. Истории Бесса Пеонийского и Аристона Этейского (оба - предводители иностранных наемников) известны никак не менее. Последний при содействии тиранов, которые его поддерживали, похитил в Дельфах золото и алмазы у царицы Эрифилы, долгое время хранимые в храме этого города, и подарил их своей жене; но сын Аристона, поссорившись со своей матерью, поджег родительский дом, уничтожив его со всем, что в нем находилось (примечание X). Убивший своего отца Бесс, о преступлении которого долго никто и не подозревал, однажды явившись на трапезу к своим друзьям, вознамерился разорить ласточкино гнездо, пронзив его своим копьем и убив птенцов. Один из свидетелей злодеяния воскликнул, выражая вполне естественную реакцию: «Зачем, мой дорогой, вы позволяете себе столь неразумную вещь²¹?» «Ах! Не слышите ли вы, - ответил Бесс, - что эти птицы не прекращают кричать, обвиняя меня в убийстве моего отца?»  Об ошеломляющем признании вскоре узнал царь, приказавший предпринять соответсвующие расследования. Виновный был обвинен и наказан как отцеубийца. *Эти различные воздаяния наиболее действенны и, значит, наиболее полезны, чем те, что последовали бы сразу за преступлениями. *

XVIII. Впрочем, данный дискурс принимает в качестве согласованного положения отсрочку в наказании виновных; и не лучше ли, чем следовать Платону, призывающему кару сразу за преступлением, прислушаться к Гесиоду, когда он нам говорит: «Преступление прежде всего губительно для совершившего его». И в другом месте: «Кто ищет погибели другого, рискует погибнуть сам» (примечание XI). Говорят, что шпанская муха несет в себе противоядие тому яду, который сама же сообщает. Действием, полностью противоположным преступлению с лживым и обольщающим нас удовольствием, обрушиваются в душу мучения и угрызения совсем не в отдаленном будущем, но в сам момент, когда человек становится виновным. Подобно тому, как преступник, идущий на казнь, осужден нести крест, на котором он должен испустить дух²², так и злоумышленник, предавшись своей совести, несет в ней заслуженную для себя кару: преступление, которым он обесчестил всю свою жизнь, является ему еще и чудовищно изобретательным палачом, переполняющим его жизнь тревогами, беспокойством, мучительными угрызениями и бесконечным страхом.

XIX. Судя по всему некоторые люди, приносящие удачу негодяям, не кажутся злыми детям, впервые пришедшим посмотреть на сцене несчастливцев, облеченных в самые благородные роли. Эти театральные владыки с коронованным челом, разодетые в пурпур и парчу, становятся почитаемыми у детей, мнящих в них великих героев, восторгаясь их счастьем до тех пор, пока внезапно  не увидят их избитыми бичами, пронзенными ударами, или даже сожженными заживо со своими царскими украшениями (примечание XII). Так, например, когда наблюдаем высокородных злоумышленников, окруженных прислугой, отмеченных знатностью происхождения и большими должностями, нельзя определенно думать, будто они не были наказаны, пока их не увидели пронзенными кинжалом или поверженными, что, однако, меньшее наказание, чем конец и восполнение наказания (примечание XIII). Но что же тогда представляют собой эта мнимая задержка, из-за которой столько шума? Во-первых, по нашему неведению, мы называем данным именем время, используемое божественным Правосудием для поднятия человека, коего оно желает покарать; но если мы хотим выразиться строже, то скажем: нет никакой задержки, ибо это - божественный закон, который всегда начинает карать одновременно с преступлением. Искусная древность сказала, что кара является хромой: она, несомненно, не настигает сразу виновного, но никогда она не прекращает его преследовать, и шорох ее шагов, который мы называем угрызениями, неустанно будоражит виновного, и когда кара его все-таки настигает - это знаменует только завершение наказания. * Геродик Селибрейский (древний врач, являвшийся учителем Гиппократа - прим. Жозефа де Местра) нашел, чередуя гимнастику со внутренними снадобьями, паллиатив (дающий временное облегчение - прим. пер.), сначала применявшийся им на себе, против туберкулеза, болезни, которая до него сопротивлялась всем лекарствам, о чем Платон сказал, что этот врач и для себя и для других изобрел искусство продлевать смерть. Это удачное изречение применимо и к наказанию злоумышленников: кара кажется медленной, ибо она длительная, и с ней виновные состариваются, говорят даже, что она настигает их только в старости.

XX. Добавим еще, что слово длительное имеет смысл лишь по отношению к нам, ибо самая продолжительная человеческая жизнь для Бога - одно мгновение. Если злоумышленник был божественно наказан в сам момент совершения преступления, или если он получил воздаяние за него тринадцать лет спустя, означает то же, как если бы человеческое правосудие, вместо того, чтобы повесить или казнить преступника утром, повело его на казнь пополудни. В ожидании наказания жизнь для виновного превращается в настоящее узилище, не оставляющее ему никакой надежды на побег. Если даже в этом положении он устраивает великие праздненства, расточая милость и щедрость, если он участвует в важных предприятиях, он все равно остается походить на узника,  забавляющегося и играющего превратностями, пока веревка, которая должна его задушить, не затянется на его шее. Если сие сравнение не кажется очевидным, то что может помешать нам подкрепить его другим, говоря об одном конченном и приговоренном к смерти преступнике, избежавшем правосудия только потому, что ему еще не отрубили голову? И почему никогда подобного не говорили о том, кто, испив яд цикуты, прохаживался по темнице, ожидая тяжести в ногах, угасания чувства и холода смерти? Когда мы хотим представить число страданий, печалей и угрызений, раздирающих сознание злоумышленника, то приходит на ум сравнение виновного с рыбой, попавшейся на крючок и не использованной до тех пор, пока она не будет разделана и изжарена в нашей кухне. Преступление для нас подлинный крючок, на котором наживка - сластолюбие, и с того мига, как злоумышленник схватил этот крючок, он - пойман. Он становится узником божественного Правосудия: совесть влечет и горестно волнует его, будто рыбу, которая, попавшись на крючок, только страдает и тщетно бьется в руке, обрекшей ее на смерть. * Легко благому человеку принести большие жертвоприношения добродетели, поднявшись над своими самыми дорогими и вдохновенными привязанностями, ибо когда он становится господином самого себя, он вознаграждается за это потоками божественной любви, струящейся в его сердце. Со злоумышленником происходит с точностью до наоборот, и преступление предстает перед его глазами в самых обольстительных тонах, но едва он его исполнил, как это обманчивое очарование оставляет после себя только чудовищные треволнения.

XXI. Храбрость, присущая великим преступникам, служит им только для совершения преступлений, ведь движущая ими страстная неудержимость является видом вихря, которого им после содеянного не хватает, и, следовательно, они пребывают обездвиженными, предавшись наказанию религиозных мук. * Тысячи зловещих призраков возникают в воображении виновного, он непрестанно бежит, но настигается ими повсюду. Особенно ужасное для него время это ночь, ибо спокойный сон дан лишь добродетели; и в течение всей ночи преступление, вынужденное обитать с самим преступником, видится ему таковым, каково оно есть, и, если можно так выразиться, касается его и вызывает ужас *²³. Я полагаю, что Стесихора в удивительно правдивых тонах изобразила сновидение Клитемнестры, что, впрочем, весьма созвучно истории, когда перед нами предстает Орест, являвшийся всякую ночь своей матери:

И будто устремлялся из крововой пасти
Парившего дракона над трепещущей царицей.

Ибо приходящие к нам сновидения, появление среди бела дня призраков, ответы оракулов, небесные чудеса, все признаки божественного вмешательства, наконец, причиняют большое смятение и вызывают смертельный страх у всех людей, обвиняемых своей собственной совестью. Чудовищный тиран Кассандры во Фракии Аполлодор однажды ночью увидел во сне, что Скифы сварят его после того, как заживо сдирут кожу, и его сердце, кипя, будет нашептывать из глубины котла: «Это я творец мук, которыми ты страдаешь»²⁴. Другой раз ему показалось, что окружавшие его дочери вспыхнули, будто пылающие головни. Сын Писистрата Гиппарх незадолго до своей смерти увидел во сне, что Венера, держа кубок, наполненный кровью, бросилась им в его лицо. Друзья Птолемея, прозванного Молниеносным, увидели во сне Селевка, призвавшего на суд их повелителя, на котором волки и грифы были судьями. Царь Павсаний, находясь в Византие, заставил насильно прислать к себе юную деву, находившуюся в услужении, свободную и из хорошей семьи, звавшуюся Клеоникой, намереваясь провести с ней ночь, но поскольку царь спал, когда она вошла, и, внезапно проснувшись, он принял ее за врага, пожелавшего застать его врасплох, и убил ее на месте. И с тех пор во сне он часто видел эту деву, ему говорившую:

Влекомому пороком сим - несчастье мужу!
Ступай на казнь... (примечание XIV).

И вконец отягощенный этим видением, не прекращавшим его одолевать, он был вынужден идти в город Гераклею, в котором находился храм, где вызывали души умерших, и, принеся в нем обыкновенные искупительные жертвы и совершив на могилах  жертвенные возлияния, он добился того, что Клеоника появилась перед ним, сказав, что когда вернется он в Лакедемон, тогда обретет конец своим мучениям; и в самом деле, едва ступив на землю своей родины, царь сразу лишился жизни. Итак, исходя из посыла, будто душа не имеет жизни после смерти, а конец жизни есть предел всякой каре и всякому вознаграждению, можно с полным правом утверждать в отношении злоумышленников, которые будут наказаны и умрут сразу после совершения своих преступлений, что Боги обходятся  с ними с излишней милостью. * В действительности, самыми непоследовательными из людей будут те, кто, отказавшись от веры в бессмертие, станут, тем не менее, упрекать Божество, позволившее жить злоумышленникам, ведь  испрашивать здесь для злоумышленника смерти значит недвусмысленно испрашивать того, чтобы он избежал возмездия: в этом случае нужно, наоборот, желать ему жизни, то есть продления наказания. Нет посыла ни более простого, ни, к сожалению, более общего, чем этот: «Как под оком справедливого Провидения подобный человек может жить спокойно? - Спокойно!» Но ведомо ли, что он спокоен? Он, напротив во исполнение наказания осужден жить под кнутом Фурий. Если бы он умер, то не преминули бы задаться вопросом: «Возможно ли, чтобы такой человек спокойно умер в своей постели?» Следовательно, для удовлетворения наших мелочных суждений, необходимо, чтобы виновный чудесным образом был поражен в сам миг, когда таковым становится, то есть надобно исключить его раскаяние. На деле мы оказались бы намного несчастнее, если бы Бог являлся столь же безжалостным, сколь и человек! Впрочем, кто видит только кару, неминуемо и непосредственно следующую за преступлением, сможет ли он различить порок от добродетели, поскольку будет воздерживаться от преступления, только воздержавшись броситься в огонь? Духовный закон сложнее: кара отсрочена, ибо Бог благ, но она определена, ибо Бог справедлив. «Не надейтесь, - говорит Платон, - избежать возмездия Богов: вы не сумеете быть ни столь маленькими, чтобы спрятаться под землей, ни столь большими, чтобы устремиться в небо (примечание XV); но вы подвергнетесь каре, которую заслужили, либо в этом мире, либо в ином, в аду ли, в местах ли еще более ужасных (примечание XVI), куда попадете после своей смерти.

XXII. Когда в течение долгой жизни для злоумышленника не наступает никакого материального и показательного наказания, сама жизнь служит практическим и наиболее мучительным убеждением виновного в том, что для преступления не существует ни мира, ни счастья, и, подвергнувшись всем превратностям и опасностям, преступнику остаются только ужасные угрызения совести. Лисимах, вынужденный из-за жажды сдаться Гетам сам со своей армией, воскликнул после того, как утолил жажду, будучи уже пленником: «О Боги! Сколь я презрен, лишившись столь великого царства за столь короткое удовольствие!»²⁵. Этот человек все же извиняем, ибо уступил физической потребности, против которой воля не может ничего; но когда влекомый необузданным желанием богатств, честолюбием или прелестью постыдного наслаждения несчастный совершил некое скверное деяние, когда вскоре угасает жажда вожделения и неистовство страсти его больше не волнует, он замечает, что вместо этого печального призрака удовольствия, преследовавшего его с таким пылом, он обрел только смятение, горечь и сожаления. Тогда, но слишком поздно, он укоряет себя в том, что отравил всю свою жизнь, наполнив ее, ради получения жалких и мимолетно преходящих наслаждений, страхами, грустными воспоминаниями, жгучими раскаяниями, недоверием к настоящему и боязнью перед будущим²⁶. Именно так Ино восклицает на театральной сцене, напоминая о своем преступлении:

Красавица, чья нежность усыпляет мое горе!
Хоть впредь я не могу в невинности благой
Жить мирно в сей юдоли детства своего,
Когда не испытал еще  ни мерзости, ни страха,
Моей души гнетущего воспоминанья.

XXIII. И я думаю, что это горькое сожаление присуще всем виновным. Оно то, которое напоминает о самом себе: «О, как я не могу уйти от памяти о стольких преступленьях! Как не могу освободиться я от  угрызений совести, начав другую жизнь!» Если бы удалось взглянуть в сердца, подверженные преступным страстям, то в них бы обнаружили треволнения Тартара: вот почему я сам  убежден, что великие преступники и особенно нечестивцы не имеют нужды ни в каком Боге и ни в каком человеке, чтобы их беспокоить, ибо их пороки являются такими змеями, которые их терзают, и им достаточно жить, чтобы страдать. Где у них радости дружбы и доверия? Злоумышленник может видеть в людях одних врагов. Постоянно остерегаясь тех, которые его знают и проклинают, он не опасается иногда только тех, кто его хвалят, но не знают, ведь сознание его вполне говорит ему, что те, кто воздают почести его мнимым добродетелям, этим объявляют себя врагами тех, кто ими не обладают. Значит, он не верит никому, он не доверяет никому, он никого не любит, и он кончает презрением и ненавистью к самому себе, и вся жизнь его в собственных глазах внушает только отвращение. *

XXIV. * Но чтобы глубже исследовать вопрос о задержке божественных наказаний, необходимо принять во внимание, что Бог, подчинив человека времени²⁷, непременно должен был бы ему подчиниться и сам. Те, кто спрашивают о том, как для Бога потребовалось столько времени для совершения того или иного, приводят крайне слабое доказательство своего суждения: они спрашивают о другом мире, другом порядке вещей и не знают одинаково ни Бога, ни человека. Таким же образом и мудрецы, пытавшиеся глубже рассмотреть данную тему, не только не смутились от этих отсрочек в божественном воздаянии, но, обобщив вопрос, они пришли к выводу, будто эта неспешность в деяниях всемогущей мудрости являлась печатью и отличительным характером Божества. Еврипид предпринял исследование древней теологии, посчитав за честь обратиться к этим знаниям, ибо он сам, пусть и прикровенными словами, говорит в хоре трагедии «Алкеста»:

Полет средь облаков мой
Правят музы в доблестном порыве,
И знаний неизвестных тайны
Открылись вдруг моим очам²⁸.


Этот поэт, говоря о Божестве, написал следующий замечательный стих в своей трагедии «Орест»:

Оно вершит неспешно, ведь такова его природа.
(примечание XVIII)

Чем, как мне кажется, совершенно подтверждается репутация, доставшаяся человеку, глубоко погруженному в божественные знания, поскольку нет ничего истиннее этого изречения. В реальности человек, каков он есть, не может быть управляем Провидением, если только божественное деяние по отношению к нему не становится, так сказать, человеческим; в противном случае, оно бы уничтожило человека, вместо того, чтобы им руководить. *

XXV. * Данный характер Божества, ощущаемый всеми людьми, породил убеждение, шокирующее человеческий разум, которое, тем не менее, стало универсальной догмой среди людей всех времен и всех стран: «Все без исключения уверовали, что злоумышленник, не получивший воздаяния в течение своей жизни, может быть наказан в своем потомстве, нисколь не участвовавшем в преступлении, когда невиновный наказывается за виновного». Это и вовсе возмущает разум, и поскольку мы проклинаем всякий день тиранов, издевавшихся над личностями, семьями и даже над жителями целого города, то как мы можем связывать с Божеством возмездие, о котором мы судим как о преступном, за преступления, совершенные предками этих несчастных? Есть ли способ понять, почему небесный гнев, как бы затерявшись под землей, наподобие некоторых рек, в момент, когда появилась возможность воздаяния за преступление, спустя продолжительное время внезапно вырывается наружу, чтобы поглотить невинность? *

ΧΧVI. * Эти сомнения возникают поначалу во всех умах, но когда их рассматривают более тщательно, выходит весьма необыкновенная вещь, и каковой бы она не являлась в своем истоке, она начинает становиться правдоподобной. Ибо нельзя помешать себе спросить: «Как столь возмутительное воззрение, по крайней мере, на первый взгляд, могло сделаться убеждением всех людей, если бы оно не опиралось на некий глубинный смысл, о котором мы не ведаем?» И это первое сомнение вскоре вызывает размышления, обращающие ум к совершенно противоположному мнению». *

XXVII.  Напомним праздник, еще недавно отмечавшийся Греками в честь семейств, предки которых имели честь видеть свое жилище, почтенное присутствием Богов²⁹; напомним о необыкновенных почестях, пожалованных потомству Пиндара; эти свидетельства общественного признания, эти персональные отличия, столь справедливо удостоенные верностью наших отцов, пронизывают нас радостью и восхищением, и чтобы не рукоплескать им необходимо было, как говорил сам Пиндар, иметь сердце, закаленное ледяным огнем. Не отмечает ли до сих пор Спарта память своего знаменитого Терпандра? На этих праздненствах, после того, как исполнялся традиционный гимн, разве не восклицал глашатай о том, чтобы кинуть жребий о доле, предназначенной наследникам Терпандра? И разве Гераклиды не имеют права носить короны? И разве закон Спарты не установил, что это преимущество будет неприкосновенно сохранено за потомками Геракла в качестве признания заслуг, некогда оказанных героем Греции и не получившим за то никакого вознаграждения? Я не окончил бы, если бы хотел рассказать о почестях, воздаваемых некоторым семействам в память об их славном предке. Это дань уважения, оплачиваемая наследникам великой личности, является всеобъемлющим чувством. Оно до такой степени внутренне присуще человеку, что даже завистливые люди наименее возмущены данным свойством, нежели всеми остальными, хотя оно и не смогло бы выдержать элементарного возражения. * Итак, мне представляется, что столь всеобщее чувство может доставить философии прекрасный предмет для размышлений, и отсюда мы научимся не спешить кричать о несправедливости, когда увидим сына, наказанного за грехи своего отца, ибо тогда необходимо было бы по той же самой причине восстать против почестей, воздаваемых аристократии: в действительности, если мы признаём, что вознаграждение за добродетели не должно никак ограничиваться тем, кто ими обладает, но обязано продолжаться в его потомках, значит должно сделаться столь же справедливым и то, что наказание не прекращается с преступлениями, но оно настигает еще и потомство злоумышленника. Если мы рукоплещем почестям, которыми Афины осыпали наследников Кимона, согласимся же по той же самой причине и с тем, что эта республика навеки прокляла и изгнала потомство Лахареса (Lachares), тиранившего свою родину в течение четырех лет и бросившего ее затем по расхищении храмов вместе с общественной казной. И это вовсе не соответствует тому, к какому выводу мы приходим: мы признаём принцип, необходимое следствие которого тут же отвергаем, и противоречия для нас не значат ничего, только бы они нас снабжали пищей для укоризны Богам. * Если семейство злоумышленника уничтожено, Боги несправедливы; если же оно процветает, они несправедливы еще больше: такова воля Провидения, но ее либо не признают, либо оспаривают. Не повторим и мы той же самой ошибки, используя для себя уже изложенные умозаключения в виде определенной преграды  во избежание сих неблагодарных и обвинительных рассуждений.

XXVIII. Но обратимся вновь к нити повествования, которая должна нас направлять в темном лабиринте божественных приговоров, и пойдем осторожно, сохраняя наш разум, если можно так выразиться, в рамках смиренной и скромной сдержанности, и, привязавшись ко всему самому очевидному, * никогда не позволяя нашим мыслям впадать в заблуждение и становиться самоуверенными, * не будем особенно помышлять и о том, как окружающие нас материальные вещи представляют те же самые непостижимые таинства, которые мы, однако, вынуждены разуметь. Я не знаю, к примеру, почему действие, длящееся во временном промежутке нам кажется менее ясным, чем действие, растянутое в пространстве. Спрашивается: почему Фокеяне и Сибариты наказаны за преступления, совершенные их отцами? И я спрашиваю: почему Перикл умер, и почему Фукидиду угрожала болезнь, зародившаяся в Эфиопии³⁰? Пускай больше всего нужно было бы доказать и объяснить, каким образом человек сей не умер по пути и отчего соседние страны не заразились данной болезнью. Впрочем, это лишь пример, и между вещами высшего порядка и естественными вещами присутствуют связи и таинственные сообщения, о которых можно судить только по опыту, преданиям и общему чувству всех людей. *

XXIX. * Вышесказанное соотносится с человеком, рассматриваемом в индивидуальном порядке, но если мы намереваемся рассмотреть его в социальном плане, то выйдет, что нет большей трудности, и божественное возмездие, скатившееся на Государство или на город спустя долгое время после смерти виновных, только вносит смятение в наш разум. * В действительности Государство та же самая длящаяся вещь, целое, подобное некоему животному, всегда являющемуся самотождественным, возраст которого не способен изменить его идентичность. Государство бывает всегда одним, тогда как общество содержит в себе единство, достоинство или проклятие, вознаграждение или кару за все совершенное им сообща, что ему справедливо и отпускается, как и человеку-индивиду, в зависимости от заслуженного им. Если намереваются разделить Государство в своей жизни на несколько частей, когда в предыдущем столетии оно не являлось бы тем же, чем предстает сегодня, то не лучше ли разделить подобным образом и человека под тем предлогом, что если сегодня он стар, следовательно, был в пору своей юности шестьдесят лет  назад вовсе иным. Это софизм, нравившийся ученику Пифагора Эпихарму, который забавлялся, утверждая, что если человек, занявший денег, не в состоянии их вернуть в срок, значит, он больше не тот: первоначальный заемщик сделался другим человеком; и когда гость, званный вчера к обеду, приходит сегодня к столу без приглашения, значит, он изменился в указанный промежуток времени. Все же время приводит к большей разнице в человеке, нежели в городах или Государствах, ибо всякий, кто видел Афины тридцать лет назад, не найдет в них ничего изменившегося, иными словами, он увидит здесь те же самые нравы, удовольствия и вкусы; но если вы проживете несколько лет, не общаясь с человеком, с которым были на короткой ноге, то едва сумеете узнать его лицо; что же касается  нравов, то он мог столь сильно изменить свои привычки, образ жизни и склонности, что вы его не признаете вовсе; однако же никто не подвергает сомнению тождественность человека от рождения до его смерти. Итак, думая солидарно о городах и Государствах, мы, по крайней мере, не хотели бы заблуждаться в идее Гераклита, основательно полагавшего в некотором смысле, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку³¹ (примечание XVIII).

XXX. Но если государство должно рассматриваться под таким углом, одинаково нужно рассматривать и семью, происходящую от общего с государством начала, с которым ее связывает неведомая тайная сила, неведомое сообщение сущности и свойств, простирающееся ко всем индивидам по нисходящей линии. Рожденные в поколениях ничем не напоминают произведения искусства. В отношении последних скажем: когда работа завершена и тотчас отделена от руки художника, она уже больше ему не принадлежит; она прекрасно исполнена им, но не от него. Наоборот, все порождаемое проистекает от самой сущности порождающего существа и от него получает определенную вещь, которая весьма справедливо наказана или вознаграждена для него, ибо эта вещь оно и есть. И если бы в материале подобной значимости было бы уместно, избежав подозрений, говорить не столь серьезно, я рассказал бы о том, насколько Афиняне оказались неправы в отношении статуи Кассандра, когда вознамерились ее разрушить, а Сиракузяне еще более неправы по отношению к мертвому телу тирана Дионисия. Даже если один и другой народ боролись против потомства этих двух тиранов, они не сумели ничего причинить ему, ибо статуя Кассандра не содержала в себе ни толики от реального тирана, а труп Дионисия уже не являлся самим Дионисием, хотя дети порочных и преступных людей суть произведения той же сущности их отцов. Но принципиально здесь также чем эти дети жили, питались, о чем  думали и что говорили, иными словами, все заложенное в них родителями. Отсюда не должно казаться ни странным, ни затруднительным думать о том, что между порождающим и порождаемым существами имеется некое оккультное тождество, способное справедливо подчинять второе всем следствиям деяний первого.

XXXI. Что необходимо называть благом в медицине? Все, что исцеляет. И с полным правом будут смеяться над тем, кто станет просить врача совершить нелепость по отношению к ноге, прижегши ее, дабы избавить от боли голову или грудь, либо над тем, кто станет проклинать хирургические операции, считая их жестокими и аморальными. На мой взгляд, окажется не менее смешным и тот, кто подумает, будто в духовном врачевании, то есть в божественных карах, можно обладать сущностно иным благом, нежели тем, что исцеляет пороки, являющиеся недугами души. Кто-то, несомненно, мог забыть, что зачастую школьный учитель, наказывая школьника, удерживает всех других учеников в порядке, что полководец, казня каждого десятого из своих солдат, способен вернуть остальных к послушанию и спасти Государство, подобно тому, как хирург может уберечь глаза, вскрыв вену на руке или ноге. Между телами существует подлинное сообщающееся движение, * и удар, поразивший одну душу божественной десницей может распространиться на другие в последующих толчках до неведомых нам пределов. *

XXXII. Данное умозаключение, впрочем, предполагает бессмертие души, ибо допускает, что Бог распределяет благо и зло, исходя из наших заслуг. Тождественно с этим утверждать, что Бог вмешивается в поведение людей, либо утверждать, что наши души бессмертны, ведь если бы в нас не было ничего божественного, ничего подобного ему, иными словами, ничего бессмертного, и если бы человеческие души следовали друг за другом как листья, падение которых обеспечило столь блестящим сравнением божественного Гомера (примечание XIX), Бог не соизволил бы и заниматься нами. Но поскольку, наоборот, он занимается нами непрестанно, * поскольку  не прекращает нас наставлять, нам угрожать, отстранять от нас зло, призывать нас к добру, карать наши пороки, вознаграждать наши добродетели - это верный знак * того, что он создал нас совсем не эфемерными растениями, и он не ограничивается мимолетным сохранением наших свежих и зеленеющих душ, если можно так выразиться, в бренном теле, подобно тому, как женщины, прикрепленные к садам Адониса, хранят, о чем говорится, цветы в хрупких сосудах земли³². Но он вложил в нас истинный корень жизни, который должен однажды прорасти в бессмертие. *

«Нужно верить, - сказал Платон, - во всём законодателям,  в особенности же в том, что касается души, когда они говорят, что она  всецело отличается от тела, являясь подлинным нашим я, тогда как наши тела только вид призрака, следующего за нами... И что человеческое я, называемое нами душой, поистине бессмертно: оно будет давать отчет Богам, как учит закон страны, и сие станет утешительно для праведного и  ужасно для грешника. Значит, мы не думаем о том, что эта масса тел, которую мы хороним, была людьми: чьим-то сыном, братом и т. д. Хотя на самом деле, погребая их, мы верим, что есть определенная часть для иной юдоли, после того как завершилось пребывание в этой»³³*.

XXXIII. И посмотрите как все религиозные церемонии предполагают бессмертие. Религия призывает нас прибегать к алтарям, особенно когда человек оставил сей мир, и приносить за него искупительные жертвы. Почести всякого рода, воздаваемые в память усопших, свидетельствуют о той же самой истине (примечание XX). Пусть думает, кто захочет, что эти авторитеты нас вводят в заблуждение. Ну а мне, чтобы согласиться, будто душа не живет после тела, станет необходимым сокрушить пророческий треножник Дельф, где некогда Пифия возвестила прорицание некоему Каллонду из Накса (Callondas de Naxos):

Верить, что дух смертен, значит оскорблять Богов.

XXXIV. Этот Каллонд убил героя, посвященного Музам, звавшегося Архилохом. Чтобы замолить свое преступление и обрести прощение, он предстал поначалу перед Пифией, которая сразу отвергла его просьбу, но, снизойдя к его бремени, пророчица повелела Каллонду идти в место, расположенное близ города Тенар, где по обыкновению заклинали и вызывали души мертвых, и там успокоить душу Архилоха искупительными жертвоприношениями. Также и Павсаний был убит в Спарте по решению Эфоров известным всем способом, и Спартанцы, встревожившись определенными явлениями, прибегли к оракулу, посоветовавшему им искать средства для упокоения души их царя: они, действительно, нашли в Италии умелых жрецов и экзорцистов в искусстве вызывать мертвых, коим удалось своими жертвоприношениями изгнать дух Павсания из храма, * крышу которого разрушили Эфоры, а врата замуровали, чтобы похоронить здесь голод и страдание. *

XXXV. Получается абсолютное тождество: если имеется Провидение, значит человеческая душа никогда не умирает, ибо невозможно, чтобы одна из этих двух истин существовала бы без другой. Итак, если душа продолжает существовать после смерти, то легко себе представить, что она была либо наказана, либо вознаграждена, и всякий вопрос сводится теперь лишь к способу означенного действия. Эта жизнь является постоянной борьбой³⁴, и только за порогом смерти душа может узнать цену, которую  заслужила. Однако никто не знает, что происходит в ином мире, и некоторые даже в него не верят, но все это не играет особой роли для мироустройства. Напротив, возмездие, проявленное зримым образом на потомстве виновных, поражает глаза и в состоянии удержать многих людей от совершения преступлений.

XXXVI. Поистине нет более ужасного и постыдного наказания, чем видеть из-за своей ошибки собственных несчастных отпрысков³⁵. Представим себе душу злого человека, врага Богов и законов, лицезреющую после его смерти, не свою оскорбленную память, не свои поверженные изображения и статуи, но своих собственных детей, друзей и родителей, опустошенных и страдающих из-за нее, отягощенных из-за ее ошибки несчастьями и нравственными терзаниями. Невозможно вообразить себе горшую кару, и когда бы этот человек мог вернуться к жизни, то отказался бы от своих божественных почестей, если ему их оказывали, прежде, нежели предаться неправедности и сладострастию, которые его погубили³⁶.

XXXVII. Философ Бион говорит, что если бы Бог наказывал детей виновных за преступления их отцов, то было бы не менее смешно, чем когда врач прописывал бы лекарства внукам для лечения деда. Но это, на первый взгляд, восхитительное сравнение является на самом деле очевидным софизмом. Во-первых, речь не идет о лечении деда, который предположительно сам больше не существует, а дело касается наказания, и мы видели, что созерцание его потомства, страдающего из-за него, совершенно достигало данной цели. Во-вторых, лекарство, прописанное больному, бесполезно для всех зрителей, но когда, напротив, они наблюдают за потомством злоумышленника, которое обязано испить до краев горькую чашу скорби за преступления виновного отца, свидетели этого ужасного приговора обращают внимание на самих себя: они воздерживаются от порока или стараются от него отступиться. Наконец - и это главный смысл - беспредельное множество болезней, неизлечимых по своей природе, порождают тем временем порок из-за неумеренности больного, который приносится в жертву своих собственных излишеств. Итак, если сын этого несчастного проявляет определенную, даже весьма слабую предрасположенность к той же самой погубившей отца болезни, то опекун или воспитатель, обнаруживший подобное, разумно пропишет ему строгую диету, заставив принять все снадобья предохранительного характера, в том числе подчинит занятиям тяжелыми физическими упражнениями, чтобы попытаться  с помощью сочетания средств искоренить из его тела ростки болезни, которая кажется неблизкой. И не советуем ли мы ежедневно всем рожденным от болезненных родителей лучше следить за собой, с ранних лет заботясь о наличии малейших тревожных симптомов, дабы уничтожить корень зла прежде, нежели он наберет силы?

XXXVIII. Нам не стоит бездумно прописывать  чрезмерный режим и и даже горькие средства детям людей, отягощенных подагрой, эпилепсией и другими схожими заболеваниями. Мы их не лечим вовсе не потому, что они столь больны, но от страха, что они к этому не способны. А посему из-за грубой терминологической ошибки назвали данные виды лечений наказаниями. Тело, рожденное от другого ущербного тела, должно быть поправлено и излечено, но не наказано. Но если так бессилен человек, чтобы дать этим снадобьям имя воздаяний, ибо они прискорбны и лишают его определенных грубых наслаждений, то нужно бросить об этом говорить: человек достоин заниматься одним собой. Впрочем, если полезно и здраво лечить тело только потому, что оно происходит от другого некогда поврежденного и испорченного тела, то отчего бы, по меньшей мере, не искоренить в душе молодого человека росток наследственного порока, когда этот порок лишь начинает проявляться? Не лучше ли позволить этому пороку беспрепятственно развиться до тех пор, пока лихорадка страстей не сделается сильнее всех лекарств и пока болезнь, внезапно ставшая неизлечимой, не откроет, наконец, всем воочию постыдный плод, созревший в безрассудном сердце, как сказал еще Пиндар? Полагаете, что Бог не ведал об этом столь же, как и Гесиод, оставивший нам следующее предписание:

Благоразумный муж, страшись соделаться отцом,
Когда идешь домой от погребального костра;
И ожидай конца увеселительных застолий,
Почтив тем самым обитателей небес.

* Так, древние мудрецы верили, что обыкновенные сумрачные мысли, слишком явно представленные в разуме отца в миг, когда он зачинал новую жизнь, могли превратно повлиять на характер и здоровье его будущего сына. Значит, можно легко рассудить о том, что они думали о грехах и постыдных эксцессах, тревоживших душу не мимолетным образом, но изменяющих и растлевающих ее в своей сущности. Проникнувшись этими истинами, Платон сказал: «Постараемся сделать браки святыми настолько, насколько это во власти человека, ведь самые святые наиболее полезны и для Государства»³⁷. Всецело обратившись к данной теме, Платон доходит и до свадебного пиршества, которое ему не кажется далеко безразличной вещью.

«На нем мог председательствовать тот, - говорит он, - кто вел себя, соблюдая достоинство, а кто напивался, был немедленно изгоняем. Особенно брачующиеся должны сохранять совершенное спокойствие в сей торжественный миг, когда происходит столь великое изменение в их состоянии. И поскольку мудрость бодрствует в любое время суток, то никто не знает днем или ночью совершится человеческое зачатие с божественным присутствием³⁸. Пьяный человек не способен к воспроизводству себе подобных, ибо он пребывает в подлинном слабоумии, воздействующим на душу и тело... Если в таковом состоянии он имеет несчастье стать отцом, то можно биться об заклад, что будет иметь слабых и плохо сложенных детей, которые в прямом и переносном смысле не станут никогда ходить праведными путями³⁹. Значит, очень важно, чтобы супруги в течение всей совместной жизни, а особенно в период, когда способны обзавестись детьми, не позволяли себе ничего преступного, ничего того, что по своей природе могло бы породить в теле физические нестроения, ведь пороки, передаваемые в поколениях, запечатлеваются на душе и теле потомков, появляющихся на свет уже ущербными. Итак, нет ничего более существенного для супругов, чем быть чистыми днем и особенно в брачную ночь, поскольку мы все несем в своей сущности одно самое сокровенное начало и одного Бога, который всякого приводит к добру, если Бог должным образом уважаем и почитаем теми, кто использует его влияние» * (примечание XXI).

XXXIX. И хотя наследственность заболеваний и пороков являлась неоспоримой истиной, признанной наиболее великими людьми и даже универсальным преданием, ошибутся, однако, многие, если сведут ее к некоторой симметричной и моментальной вещи, когда сын бы непосредственно наследовал грехи и пороки, как и имущество своего отца. Медвежата и тигрята при рождении представляют собой все свойства и склонности собственного вида настолько, что они послушны слепому инстинкту, ничего не изменяя в этих свойствах. Иное дело обстоит с человеком даже в смысле его совершенства, ибо он проявляет свое превосходство во всем обладаемом им, в том числе и в плохом. Хотя зло для него всегда случайно и противоестественно. Будучи развращенным, он более или менее поддается голосу разума и подчиняется закону, к чему его обязывает общественное мнение и ведет обычай; когда он искушаем превратными наклонностями, его совесть с ними борется; и даже когда он  ими побежден, то и тогда доброе нравственное чувство выживает в невинности, и он бросается в лицемерие, предавшись тем самым новому пороку, чтобы использовать еще почести добродетели после того, как прекратил быть достойным их. Но мы совсем не замечаем ни внутренней борьбы, ни преступных ухищрений, мы не верим виновным, прежде чем не разглядели их преступлений; чаще мы думаем, что есть только тот неправедный человек, кто покусился своей рукой на добро другого; тот одержимый злобой, кто оскорбил кого-нибудь; тот трусливый, кого  мы увидели бегущим с поля боя. Эта простота сродни мнению, что жало скорпиона возникает у него лишь в момент, когда он им колет, или яд гадюки появляется у нее одинаково внезапно, когда она кусает. Злоумышленник вовсе не становится таковым в миг, когда им оказывается: он несет в самом себе изначальную греховность, которая проявляется тогда, когда он находит для этого средство, возможность и случай⁴⁰. Но Бог, который искони ведает о врожденном характере и склонности всякого человека (и души ему известны больше, нежели тела), никогда не выжидает времени для наказания, чтобы насилие подняло руку, чтобы бесстыдство взяло слово или чтобы невоздержанность отяготила естественные органы, ведь подобный способ наказания не может соделаться выше человеческого судилища. Когда Бог наказывает, он отмщает себя не как мы: самый изощренный беззаконник не в силах ему нанести ущерба, а похититель лишить его чего-то и прелюбодей оскорбить его чем-то. Итак, он наказывает скупца, прелюбодея и нарушителя законов лишь посредством своего лекарства, и зачастую он удаляет порок, как излечил бы и сугубое зло прежде пароксизма. Иногда сетуют на то, что злоумышленники слишком медленно наказуемы, иногда находят неправильным, что Бог пресекает развратные наклонности некоторых людей раньше, чем они произвели бы свои пагубные последствия; это - единственное противоречие! Мы не хотим видеть, что будущее зачастую хуже и намного опаснее настоящего, и если для одного человека возможно полезнее, чтобы божественное Правосудие пощадило его после совершения греха, то для другого лучше быть предупрежденным и наказанным прежде, нежели он смог бы воплотить свои погибельные намерения. Тот же самый закон обнаруживается и в материальной медицине, ибо часто лекарство поражает болезнь, но не менее часто оно может спасти и человека, имеющего здоровую внешность, хотя последний пребывает в большей опасности, чем всякий иной.

XL. Здесь обнаруживается еще причина, почему Боги не всегда воздают детям, ответственным за ошибки их отцов. Ведь если выходит, что добрый сын рождается от злого отца, как случается, что здоровый и крепкий сын рождается от болезненного родителя, то этот сын будет выглядеть избавленным от наказаний своего рода, поскольку является благом семейства и чужд порокам с родовым проклятием, подобно сыну, который станет осмотрительно воздерживаться от пьянства расточительного отца, тогда как молодой человек, добровольно пустившийся в наследственную греховность, будет предан наказанию по грехам и долгам своего преемства *⁴¹. Мы совсем не должны удивляться, видя в истории знаменитых преступников, сыновья которых не были вовсе наказаны, поскольку являлись весьма порядочными людьми. Что же касается тех, кто воспринял, возлюбил и воспроизвел пороки своих отцов, то божественное Правосудие их очень справедливо покарало за такое родовое сходство.

XLI. Весьма часто бывает, что пороки, родимые пятна, наиболее существенные случаи физических недостатков, пристрастия и характер передаются вовсе не от отца к сыну. Мы замечаем, что они могут проявиться и у самого далекого отпрыска. Мы видели одну греческую женщину, которая родила негритенка в наказание за супружескую неверность; затем после проведенного расследования выяснилось, что она происходила от одного Эфиопа в четвертом поколении. Пифон и Нисибия были из расы этих первоначальных Фиванцев, основателей и первых властителей города Фив, коих мы называем Семес (Semes), поскольку они появились на свет от зубов дракона, посеянных Кадмом после того, как он его убил. Итак, последний сын этого Пифона, смерть которого приключилась в наши дни, носил на своем теле изображение копья, служившее отличительным знаком всех членов этого семейства, вновь появившегося спустя очень длительный промежуток времени. * Как тело, удерживающееся на глубине вопреки закону своей массы, поднимается внезапно и оказывается на поверхности воды, устранив к тому препятствие, * таким же образом некоторые страсти и моральные качества, присущие роду, пребывают, словно погруженные, под толщей времени или какой-нибудь иной неизвестной действующей силы, и если под влиянием иной столь же неведомой причины они высвобождаются, то становится тотчас видно, как они занимают свои прежние места⁴², а семейство вновь обретает свой добрый или злой отличительный признак.

XLII. Следующая история вполне уместна для завершения этого рассуждения. Возможно я желал бы с удовольствием рассказать вымышленную басню, но, почерпнув все представившееся мне наиболее правдоподобным на сей счет, я могу  лучше изложить эту сказку (если она сказка) такой, как мне ее сообщили совсем недавно⁴³.

История Феспесия (примечание XXII).

В недавнем прошлом в Соли (Soli) в Киликии жил человек по имени Феспесий, большой друг Протогена, продолжительное время жившего в Дельфах вместе со мной и некоторыми нашими общими друзьями. Этот человек, ведший в своей ранней юности крайне беспечную жизнь, потерял все свое состояние в очень короткое время и, впав в нищету, целиком развратился, пытаясь всеми возможными средствами настичь ускользающую от него фортуну, уподобившись в том распутникам, которые гнушаются даже достойной женщиной и отвергают законное обладание ею, но стараются затем, после того как она вышла замуж за другого человека, соблазнить ее, чтобы использовать в своих преступных целях. Феспесий, не чураясь, использовал все доступные средства во исполнение своих намерений и за малое время привлек к себе не множество добра, но множество позора. Его отвратительная слава возвысилась еще и благодаря ответу, который он услышал от оракула Амфилоха, когда спросил последнего о наступлении в будущем лучшей для себя жизни. Ответ был, что вещи станут лучше после его смерти⁴⁴. Это в общем смысле могло, вероятно, означать, что не нужно прекращать опускаться до конца своей жизни.

XLIII. Но вскоре событие истолковало предсказание оракула. Упав малое время спустя с возвышенного места и получив сильный ушиб головы без прободения, Феспесий потерял сознание и пребывал три дня в состоянии абсолютной нечувствительности так, что его уже мнили мертвым; но во время похоронных приготовлений он неожиданно пришел в себя и, обретя ясное сознание, круто изменил свой образ жизни. И вся Киликия подтверждает, что никогда не знала более чуткой совести, чем совесть Феспесия, во всех торговых и полезных делах, и более нежного почтения к богам, нежели набожность Феспесия; не было более преданного друга и более ужасного недруга для врагов (примечание XXXIII). Те, кто водил с ним знакомство в прежние времена, желали узнать от него самого причину столь великого и внезапного изменения, ведь они были уверены, что такое исправление  после непристойной жизни не могло произойти случайно. Это была правда, о чем Феспесий лично  и поведал упомянутому мной Протогену и некоторым из своих друзей⁴⁵.

XLIV. В тот миг, когда душа оставила тело, произошедшее с Феспесием изменение поставило его на место лоцмана, который должен быть сметен с борта корабля в морскую глубь. Немного успокоившись, ему показалось, что он начал прекрасно дышать и смотреть вокруг себя, и его душа раскрылась как глаз. Но зрелище, представившееся его взгляду, являлось полностью новым для него: он видел только светила огромной величины, расположенные друг от друга на безмерных расстояниях; лучи сияющего и переливающегося оттенками света исходили от этих светил и могли в мгновение ока доставить душу туда, куда ей хотелось идти, подобно судну, плывущему на полных парусах по спокойному морю. Оставив в стороне бесконечность вещей, увиденных им тогда, Феспесий сказал, что души тех, кто умирал напоминали огненные пузыри, поднимающиеся в воздух, который обеспечивал им проход;  нисходящие же пузыри лопались, и из них выходили души в человеческом образе. Одни устремлялись вверх по прямой линии с потрясающей скоростью; другие вращались вокруг себя самих как веретено, поднимаясь или ниспадая попеременно так, что получалось беспорядочное движение, которое с трудом останавливалось спустя весьма долгое время.

XLV. Находясь среди множества душ, Феспесий узнал только две или три из них, к которым он постарался приблизиться, чтобы с ними поговорить, но они его совсем не поняли. Будучи словно ошеломленными и лишенными чувств, они ускользали от любого взгляда и контакта. Сначала блуждая поодиночке там и тут, а затем встречаясь с другими, размещавшимися в том же самом порядке, они крепко обнимались или метались из стороны в сторону, по случаю издавая непередаваемые крики, выражавшие смесь печали и ужаса. Иные души, достигшие высших областей эфира, наоборот, источали свет и часто приближались друг к другу во взаимном благосклонном движении: они избегали общения с тревожным множеством первых душ, хорошо передавая своим отстранением и своим влечением испытанные чувства горя или радости. Среди этих счастливых душ он узнал душу одного из своих родственников, о котором практически ничего не ведал, поскольку родственник умер в раннем детстве Феспесия. И душа, приблизившись к нему, поприветствовала его, сказав: «Господь тебя хранит, Феспесий!» На это он, изумившись, ответил, что звался Аридеем, но не Феспесием. «Прежде, - поправила другая душа, - так и было, но в будущем тебя назовут Феспесием (божественным), ибо ты еще не умер. Ведь только по особому повелению судьбы ты явился сюда в умозрительной части своей души, оставив другую в теле для его сохранения⁴⁶. Доказательство того, что ты еще полностью не отделился от своего тела таково: души мертвых не образуют никакую тень, и их веки совсем не моргают⁴⁷. Эти слова побудили Феспесия  лучше сосредоточиться, осознав увиденное, и уловить, оглянувшись вокруг себя, собственную тень, легко отражавшуюся по сторонам (примечание XXIV), тогда как другие души были окружены неким видом светящейся атмосферы, являясь, впрочем, прозрачными изнутри, правда, все в разной степени: одни блистали приятным и равномерным светом, подобным прекрасному свету полнолуния во всей своей красе; другие оставляли заметными тут и там некоторые темные пятна, что сродни чешуе или легким рубцам; третьи - и вовсе безобразные - были испещрены черным цветом как змеиная кожа гадюк; четвертые, наконец, имели слегка изъязвленные лица⁴⁸.

XLVI. Родственник Феспесия сказал, что богиня Адрастея⁴⁹, дочь Юпитера и Необходимости, обладала в ином мире полнотой власти, чтобы карать любой вид преступлений, и что никогда никакой великий или мелкий злоумышленник не сможет ни силой, ни хитростью избежать наказания, заслуженного им. Он добавил, что Адрастея имела в своем распоряжении трех исполнительниц, между которыми было разделено управление наказаниями. Первая из исполнительниц именуется Пёнэ (Poene)⁵⁰. Она карает мягко и быстро тех, кто в своей жизни уже физически понесли наказания в своих телах: она даже закрывает глаза на определенные вещи, нуждающиеся в искуплении. Что касается человека, порочность которого требует более действенных средств, то Гений наказаний предает его второй исполнительнице по имени Дикея (Dice)⁵¹, дабы быть ему наказанным как того и заслуживает. К тем же, кто абсолютно неизлечим и кого оттолкнула Дикея, приходит Эриннис (Erinnys)⁵², самая ужасная из помощниц Адрастеи, и неистово гонит по пятам этих беглецов и бродяг в юдоли несчастья и скорби, хватает и немилосердно обрушивает их в бездну, куда никогда не проникал человеческий взор, которую никто не в силах описать словами (примечание XXV). Первое из этих наказаний напоминает то, что еще в ходу у Варваров. В Персии, к примеру, когда хотят наказать за некоторые ошибки, снимают с виновного платье и тиару, раскладывают их на полу и бьют бичами в его присутствии, а он, обливаясь слезам, умоляет, чтобы быстрее завершили сию кару. Одинаково обстоит дело и с божественными наказаниями: те из них, которые обрушиваются только на тело и имущество, никак не обладают пронзающим жалом, настигающим существо и проникающим вплоть до самого корня порока; в первом случае наказание существует лишь во мнении, и оно является чисто внешним; но когда человек уходит из жизни, не испытав даже похожих наказаний, и прибывает сюда, не будучи нисколь очищенным, Дикея его хватает, так сказать, нагого, и помещает открыто в глубь его души, не располагая никаким  средством внешне совлечь или исправить ее порочность, которая, напротив, обнаруживается во всем, полностью и с любой стороны. Исполнительница выставляет поначалу виновного перед его родственниками добродетельными людьми (если таковые у него имеются) в качестве объекта стыда и презрения, который, получив от них жизнь, оказался их недостоин. И если они являлись одинаковыми с ним злоумышленниками, то он присутствует при их треволнениях, и сам в свою очередь долгое время страдает на их глазах до тех пор, пока последнее из его преступлений не будет искуплено карами, которые неистовее телесных мук, о чем реально свидетельствуют сновидения. Следы и рубцы каждого преступления существуют еще и после наказания - дольше по времени у одних и меньше у других. «Итак, - говорит он, - ты должен обратить большое внимание на различные цвета душ, ибо каждый из цветов знаменателен. Грязный черный цвет обозначает скупость и все низкие  гнусные мошенничества. Пылкий красный показывает горечь зла и жестокость. Повсюду, где ты увидешь синий цвет, это признак нечестивых преступлений, которые ужасны и тяжело стираемы (примечание XXVI). Зависть и ненависть источают язвительный фиолетовый цвет, порожденный их собственной сущностью, иссушающей как черный ликёр. В течение жизни эти пороки запечатлеваются разными цветами на теле человека беспорядочными движеними его души. Здесь же, наоборот, чуждые цвета говорят о состоянии искупления и, следовательно, о надежде на завершение наказаний. Когда эти пятна, наконец, полностью исчезают, тогда человеческая душа становится  светлой и принимает свой естественный цвет, но пока они существуют, всегда случаются определенные повторения страстей и устремлений, что сродни лихорадке, слабой у одних и неистовой у других. Итак, в данном состоянии одни, испытав несколько раз наказание, обретают, наконец, свое естество и свои первоначальные качества; но есть такие, кто, будучи  приговоренными брутальным невежеством и властью вожделений, возвращаются в свое старое пристанище, чтобы обитать в телах различных животных, ибо их слабый и ленивый рассудок не в силах возвыситься до созерцательных и умозрительных идей, ведь ведомы они постыдными воспоминаниями о сексуальных соитиях⁵³, и поскольку они не способны еще возобладать над пороком и даже просто укротить свои органы (где пребывает только суетная греза наслаждения, которая не может произвести никакой реальности), они посылается на землю этой же всегда живой страстью, дабы утолить здесь свои желания посредством данных им тел».

XLVII. После этого рассуждения родственник Феспесия провел его сквозь бесконечное пространство легким и приятным способом, перенеся на лучах света, как на крыльях⁵⁴, и затем поставил на краю бездны, где Феспесий был неожиданно охвачен силами, с коими общался до сих пор; он увидел, что другие души оказались в том же самом состоянии, ибо походили на летящих стаями птиц, которые, непрестанно кружа, не осмеливались влететь в окошко, хорошо напоминавшее вертеп Бахуса, украшенное зелеными ветвями и всевозможными листьями. Оттуда исходил ласковый и свежий ветерок, сдобренный  крайне приятным запахом, обращавший всех, кто его вдыхал, в состояние, напоминавшее опьянение. Вкушающие его души проникались радостью. Вокруг вертепа были видны только вакхические танцы, развлечения и игры всякого рода. Проводник Феспесия сказал, что Бахус выходил отсюда, чтобы пребывать в собрании богов, и затем  сюда приводил Семелею, а место это называлось забвение. Феспесий хотел здесь задержаться, но родственник воспротивился тому и силой вырвал его из этого места, показав с избытком последствие сей страсти, увлекавшей Феспесия, так сказать, к расслабленности и интеллектуальному разложению, когда в человеке высвобождалась имеющаяся в нем животная часть, возбуждавшая телесное воспоминание, от которого, в свою очередь, рождалось желание услады, справедливо названной в греческом языке именем, означающим склоненного к земле (примечание XXVII), как если бы она меняла направление души, притягивая ее к земле⁵⁵.

XLVIII. Феспесий уже прошел весьма долгий путь, по которому его там провели, когда ему представилось, будто он видит огромный кратер, откуда исходят, проистекая, многие потоки: один такой же белый, как снег или морская пена; другой - ярко-красный и живой, коим мы восхищаемся, наблюдая радугу; прочие потоки, каждый из которых казался издалека особого цвета, и каждый из цветов переливался по-разному. Но по мере того, как два путника приблизились к кратеру, все цвета исчезли, за исключением белого (примечание XXVIII). Три духа, восседающие в форме треугольника, занимались перемешиванием вод в определенных пропорциях. Проводник Феспесия сказал ему тогда, что Орфей проникал вплоть до этого места в поисках душу своей жены, и, не удержавшись от того, чтобы показаться ей на глаза, он оставил затем среди людей ложное предание, дескать, Аполлон и ночью вещал через оракула, находящегося в Дельфах, хотя Аполлон - это солнце, и он не может иметь ничего общего с ночью.

«Что касается оракула, пребывающего здесь, - добавил проводник, -  то по-настоящему он присущ лишь луне и ночи и не доступен ни в какой точке земли, ни в каком центре; он, наоборот, блуждает в людском мире и проявляется посредством сновидений и явлений, ибо именно отсюда сновидения, перемешавшие в себе, как ты знаешь, истину с ложью, выходят, чтобы парить по всему мирозданию над головами уснувших людей. Все относящееся к оракулу Аполлона ты никогда не увидел бы и не смог бы сего увидеть, поскольку образ действия, свойственный низшей или земной части души, никогда не применим в высшем пространстве к телу, которое держит душу в зависимости от себя» (56). Завершив свои слова, он постарался, направив Феспесия, показать ему свет, изначально исходящий от треножника, и сосредоточился потом на Парнассе, пройдя через Фемиду (примечание XXIX); но Феспесий из зависти созерцать этот свет не смог выдержать его ослепительного сияния. Однако на пути он услышал пронзительный глас женщины, вещавшей стихами и сказавшей, между прочим, когда именно умрет Феспесий. Дух (57) объявил, что глас принадлежал Сивилле, прорицавшей будущее и вознесенной в лунный круг. Феспесий возжелал узнать больше о грядущем, но был вытолкнут стремительным лунным вихрем, отбросившим его на противоположную сторону, услышав только предсказание близкого извержения Везувия и разрушения города Пуззолы (Pouzzoles), а также слова в адрес правившего тогда  императора:

Блаженный муж, почиет он в своей постели⁵⁸.

XLIX. Затем Феспесий со своим проводником посетили места, где томились грешники, и поначалу поразились столь печальному и горестному зрелищу, ведь Феспесий был далек от того, что ожидал увидеть, и пришел в замешательство, найдя здесь своих страждущих друзей и приятелей: его самые близкие знакомые, подверженные ужасным наказаниям, оборачиваясь к нему, испускали жалостные вопли. Наконец он увидел там своего собственного отца, появившегося из глубокой бездны, покрытого червоточинами и рубцами, протягивающего руки к своему сыну, принужденного палачами, коим поручено его мучить, прервать молчание и громогласно исповедаться сыну в том, что, захотев овладеть золотом и деньгами чужестранцев, некогда остановившихся у него на постой, он вероломно убил их, и это преступление было абсолютно неизвестным в той жизни, но раскаявшись в нем в месте своего нынешнего пребывания и испив сполна одну часть наказания, он будет отправлен в область, где подвергнется другой. Похолодев от страха и ужаса, Феспесий не осмелился даже вступиться и попросить за своего отца, но устремившись и вернувшись на свой путь, он больше не видел своего доброжелательного проводника, прежде повсюду ему сопутствовавшего: вместо этого Феспесий лицезрел души других в чудовищном обличье, которые ему мешали удалиться прочь, как если бы стало необходимым, дабы он познал все, что творилось в этом месте, где увидел заведомо виновных и наказанных людей (понесших наказание еще при жизни - прим. пер.),  хотя они  страдали намного меньше. Он обратил внимание на их ничтожество и неистовство страстей, их обуревавших. Что же касается тех, кто пребывал в пороке, пользуясь под маской ложной добродетели славой и подлинным почтением, то они получили для себя управляющих возмездия, вынуждавших их, вращая, выставлять наружу свои души. Они являли собой подобие морской рыбы, называющейся сколопендрой, которая, говорят, крутится таким же образом, чтобы освободиться от заглоченного крючка. Других терзали и разоблачали те же самые исполнители, раскрывая и делая заметным подлый порок, развративший их души в своей чистой и возвышенной сущности⁵⁹. Феспесий рассказал, что видел иных связанных и переплетенных между собой по двое, трое или больше, будто яростно пожирающие друг друга змеи, в напоминание о своих преступлениях и вредоносных страстях, которые вскормили в своих сердцах. Неподалеку отсюда находились три водоема: один был полон кипящего золота, другой - свинца холоднее, чем лед, и третий - едкого железа. Некоторые демоны, обслуживающие эти озера, имели инструменты и с их помощью  хватали виновных и бросали грешников в озера или вытаскивали их оттуда, наподобие того, как кузнецы обращаются с металлом. Они погружали, к примеру, в кипящее золото души тех, кто в течение своей жизни предавался страсти накопительства и не пренебрегал никаким средством, чтобы обогатиться; потом, когда неистовое пламя их делало прозрачными, они гасили души в ледяном свинце, и после того, как грешники обретали в этой бане свойства льда, они их кидали в железное озеро, где виновные становились страшно черными, получая больше ломкости и жесткости, позволявшей их разбивать на куски. Так они теряли первоначальную форму, которую принимали в кипящем золоте, испытывая в различных превращениях жуткие муки⁶⁰. Но вызывали наибольшее сочувствие те, кто страдал еще ужаснее, и, мня себя уже отпущенными, внезапно вновь возвращались и приводились  к наказанию: они - злоумышленники, совершившие преступления, наказание за которые возложено на их потомство. Ибо когда душа одного из их наследников приходит сюда, она привязывается всем своим гневом к душе, сделавшей ее несчастной; она издает возгласы укора, показывая следы жестоких мучений, понесенных из-за души виновного. Тогда последняя хочет убежать и скрыться, но тщетно, поскольку палачи кидаются за ней вдогонку и возвращают к наказанию. Тогда несчастная испускает безнадежные крики, хорошо предвидя, что ей предстоит выстрадать. Феспесий добавил, что заметил толпу этих душ, объединившихся с душами их детей,  напоминающую пчелиный рой или стаю летучих мышей. Души детей не оставляли и не прекращали нашептывать слова горести и гнева, вспоминая о всем том, что они вынесли за преступления своих отцов.

L. Затем Феспесий наблюдал души, предназначенные к возвращению на землю для вселения в тела различных животных. Особым ремесленникам вменялось в обязанность сообщать им силой соответствующую форму. При помощи необходимых инструментов их сгибали, подрезали или даже рассекали на части, чтобы достичь нужной формы для инстинкта и повадок животного. Среди этих душ он узнал душу Нерона, которая уже выстрадала тысячу мук и в данный момент была прибита пылающими гвоздями. Ремесленник намеревался придать ей форму гадюки, детеныши которой вылупляются на свет, лишь растерзав свою мать (примечание XXX). Но неожиданно он увидел явление большого света, из которого исшел глас, произнесший: «Обратись в иной вид более податливых животных, сделайся водной птицей, поющей на просторах болот и озер. Он уже подвергся наказанию за свои преступления, и Боги ему обязаны определенной милостью за свободу, данную греческому народу, лучшему и любимейшему у Богов среди всех народов, им подвластных» (примечание XXXI).

LI. До сих пор Феспесий был только зрителем, но вступив на путь возвращения, он испытал жуткий страх, когда заметил женщину изумительного сложения и красоты, сказавшую ему: «Иди сюда, дабы тебе лучше запомнилось все увиденное здесь». В то же самое время она изготовилась коснуться его маленькой железной палочкой, багровеющей огнем, похожей на палочку, которой пользуются живописцы⁶¹, но другая женщина ей в этом помешала. В тот же самый миг Феспесий ощутил себя вытолкнутым стремительным потоком воздуха, будто бы его выстрелили из сарбакана⁶², и, оказавшись в своем теле, он отверз глаза, равный человеку, восставшему из могилы.

Примечания:

1. - Рассуждения Клеона, III, 30.

2. - Впрочем, этот факт оставался абсолютно неизвестным.

3. - Посмотрите на сей факт и на исправление, которое требует текст, примечание Вовилье (Trad. d'Amyot - Paris, Cussac, 1785, Oeuvres mor. p. 4, p. 537, 538).

4. - Сей фрагмент был абсолютно необъясненным, что можно увидеть в переводе Амио (который, тем не менее, его передает очень осмысленно). Рейске все разъяснил, заменив η ποινη на ιππον. Это наиболее удачная правка, пусть страдающая не меньшим возражением. Критика, как и другие знания, имеет свои вдохновения.

5. - ' Εναψαι.

6. - ' Εγυλαυτουσι.

7. - ' Εξανθει.

8. - Ειτα δεραπευδεν παλως.

9. - Quo uno modo possunt desinant mali esse: ибо никаким иным способом они не прекратят ухудшаться, не прекратив свою жизнь (Сенека. Sen. de ira I, 35).

10) Обратите внимание на эти стихи Пиндара и на то, как они читаются (фрагменты этого поэта в издании Гейне; Гёттинген, 1798, in-8, том III, стр. 101 № XL). По желанию можно использовать и стихотворный размер, предложенный госп. Германном.

11. - Προεξανθουσ.

12. - Выражение Плутарха «некоторые среди Греков» явно предполагает, что большинство народов его родины не принимали такого мудрого закона, карая почти по всей территории Греции беременных женщин, что свидетельствует еще о варварстве у этих столь и, быть может, слишком тщеславных племен.

13. - Иллирийские колонии, основанные Коринфянами, сегодня Святая Мавра, Поллина и т. д.

14. - Здесь речь идет о смерти Александра Великого, которая  являлась делом рук Кассандра, чему предшествовало восстановление Фив. В древности думали, что все семейство Кассандра погибло из-за этого преступления (Юстин, XVI, 2).

15. - Δηγμεον δεομενοις'

16. - Обыкновенная точность Плутарха, кажется, его здесь покидает. Для того чтобы сравнение ядовитых животных являлось верным, необходимо, к примеру, вместо приема раствора змеиного яда для лечения некоторых заболеваний, обязательно сделаться укушенным подобными животными.  

17. - Του γενετ' εκ πατρος πογυ χειρονος νιος αμεινων (Илиад. XV, 613).

18. - Здесь никак речь не идет о спарже, которая вовсе не соответствует описанию, приводимому Плутархом; древние давали то же самое наименование колючему растению, приносящему добрые плоды. Теофраст говорил о нем в своей «Растительной Истории» (книга I, глава 16; и книга VI, главы 1, 3) и Анри-Этьенн его обозначал словом asparagos.

19. - Плутарх обвинен здесь комментаторами в маленькой шалости, и к похищению лошадей Ифитуса Улисс не имел никакого отношения. К счастью, баснословная истина значит мало.

20. - Улисс и Эскулап происходили от Автолика (Autolycus) и Флегия (Phlegyas), которые названы выше.

21. - Древние верили, и это воззрение еще не совсем угасло в наши дни (Гений Христианства, том IV, гл. 6), будто есть нечто зловещее в разорении гнезд нашей спутницы ласточки, замечательной птицы, которую здравомысляще связывали с покровительством более сильных существ, нежели мы, отчего ласточкины гнезда пребывали неприкосновенными.

22. - Юст Липсий в своем трактате «О Кресте» (книга XI, глава 5) не захотел останавливаться на этом древнем обычае, который христианство сделало известным всему миру.

23. - Perfugium videbitur omnium laborum et sollicitudinum esse somnus; at ex eo ipse plurimae curae metusque nascuntur: то есть сон, который должен быть утешительным лекарством жизни, становится ее ядом (Цицерон - Cic. de divin. II, p. 72).

24. - Это сердце сказало правду, ведь мы верим, «ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления...» («От Матфея Святое Благовествование», глава XV, стих 19). И нет ничего безумного в том, когда люди бьют себя в грудь, чтобы выразить свое раскаяние.

25. - Сам Плутарх (или кто-то другой) рассказывает в другом месте ту же самую несколько измененную историю. Он относит Лисимаху следующие слова: «О Боги! За какое ничтожное удовольствие я из царя, коим являлся, превратился в раба!» (Apophth. Reg. et Impr. edit. Steph. Tom. II, pag. 160). Возможно Лисимах не говорил ни то, ни другое. Читая древних историков никогда нельзя забывать, что они все, более или менее, поэты.

26. - Dai poenas quisquis exspectat; quisquis autem meruit exspectat: то есть ждать кару уже страдание, а удостоиться ей значит ее ожидать (Сенека - Sen. Ep. CV).

27. - Tempora patimur, как прекрасно выразился Юст Липсий (Physiol. Stoic. dissert. XVII).

28. - 'Εγω και δια Μουσας
Και μεταρσιος ηξα, και
Πλεισων αψαμενος λανων. κ. π. λ.
Euripid. Alc. V. v. 965.

29. - Феоксения.

30. - Здесь речь идет об эпидемии чумы в Афинах, описанной Фукидидом (II, 47) и затем Лукрецием согласно Фукидиду («О природе вещей» - de N. R. VI, 1130).

Nam penilus Aegypti finibus ortus,
Aera permensus multum, camposque natanteis,
Incubuit tandem populo Pandionis.

Lucr. ibid. 1141, 1142.

31. - Αιζ ες τον αυτον οθκ αω εμβαιης (Heracl. aud Plat. in Cratylo. Opp. tom III, edit. Dip. p. 263, 269). Кажется, что этот Кратил одно лицо с тем, кто дал свое имя диалогу Платона, где оказалось и следующее неточное высказывание: «Ибо нельзя войти в поток даже один раз». Что строго соответствует мысли Гераклита (Arist. Metaph. III, 5).

32. - Любопытный фрагмент Платона, позволивший думать, что люди, приставленные к этим садам владели секретом выращивать искусственную и поистине чудесную растительность, способную в течение восьми дней достигать совершенной зрелости и приносить самые дорогостоящие сельскохозяйственные плоды (Plat. in Phed. Opp., t. X, p. 385).

33. - Plato, de leg. XII, Opp. tom, IX, edit. Bipont pag. 212, 213. Quem pulamus periise proemissus est (Sen. Ep. mor. CH). 

34) «Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» («Послание к Ефесянам Святого Апостола Павла», Глава VI, стих 12).

35. - «Души усопших обладают определенной силой, благодаря которой они всегда проявляют интерес к тому, что происходит в мире; это достоверно, пусть доказательство и требует долгих рассуждений; но необходимо верить, что вещи, касающиеся веры законодателей и древних преданий, по крайней мере, не могли утратить здравого смысла» (Платон - Plat. de Leg. IX, tom. IX, pag. 150). Платон добавляет: «Ведь опекуны прежде всего боятся богов, а затем уже душ родителей! Сирота никак не должен боятся того, кто уверует в эти истины» (ib. p. 151 «Законодатели, слушайте лучше»).

36. - Здесь в тексте читалось: Ουδεις αν ΑΓΑΙΕΙΣΕΙΕΝ κ. τ. λ. Что не сумели объяснить грамматически. Я в долгу перед учтивой обязательностью господина Кёлера (Koёhler), государственного советника, библиотекаря  S. M. I. и директора императорского отделения (cabinet) древностей в Санкт-Петербурге, сообщившего очень удачную поправку, сделанную господином Кораи (Corai), который предупредил в своих примечаниях к Гелиодору (с. 48), что нужно читать: Ουδεις αν ΑΝΑΠΕΙΣΕΙΕΝ. Это не вызывает затруднений. Смысл, впрочем, будучи легко угадываем, в моем переводе дан заранее.

37. - Plat. de Rep. Opp. tom. VII, pag. 22.

38. - Συν Θεω. Plat. de Leg. VI. Opp. t. VIII, p. 298, 299.

39. - Ουδεν εθυπορον ηθοσ ουδε σωμα. Id. ibid. de Leg. VI. Opp. tom VIII, pag. 299.

40. - Occasiones hominem fragilem non faciunt, sed qualis sit ostendunt. Случай никогда не делает человека слабым, он наблюдает каков он есть со стороны (De Imit. c. I. 16, 4).

41. - «Да будет воспомянуто пред Господом беззаконие отцов его, и грех матери его да не изгладится» (Псалтирь, Псалом 108, стих 14).

42. - ' Αναδυση (της λυγχης) ωσπερ ακ Βυτου.

43. - Смотрите в тексте конец XXXVI главы.

44. - Ονι πραξει βελτιον οταν αποθαωη.

45. - Говорит ли здесь Плутарх как убежденный человек или хочет придать своему рассказу более правдоподобный вид? Об этом говорить сложно. Отмечу только: одно дело осознавать  правдивость этой сказки, совсем другое - что Плутарх в нее верил. В конце «Горгия» Платон в похожем случае выражается почти  как и Плутарх: «Быть может, вы полагаете, что это сказка, но для меня сие рассказ, и я вам привожу эти вещи как подлинные» (Opp. tom. IV, p. 164).

46. - Я принимаю разночтение Рункениуса (Ruhnkenius), читавшего οικουρον вместо αγκυριον (Myth. p. 89). Нельзя, тем не менее, совсем отбрасывать и общепринятую версию: она может обозначать, что душевная или ощущающая душа пребывала в теле как якорь, который другая тянула, чтобы возвратить.

47. - Плутарх сказал в другом месте («Об Исиде и Озирисе» - de Is. et Osir. XLIV), «что после окончательного уничтожения злого начала, люди будут очень счастливыми: они перестанут нуждаться в пище и не обронят больше тени». В буквальном смысле речь здесь идет о нашем теле славы. И действительно: «Сеется тело душевное (ψυχικον), восстает тело духовное (πνευματικον). Есть тело душевное, есть тело и духовное»  («1-е Коринфянам Послание Святого Апостола Павла», глава XV, стих 44). Исходя из гипотезы, которую мы находим в другом месте рассказа Феспесия, разумная душа, случайно оставившая тело до того, как быть окончательно разделенной с ним смертью, совсем не освобождается от своей грубой оболочки и, следовательно, не является целиком прозрачной, на что необходимо особо обратить внимание; в противном случае, вместо заблуждения или парадокса, здесь окажется противоречие, которого нет.

48. - Здесь текст не состоянии быть переведенным бесспорно и точно. К счастью, его смутность не играет здесь никакого значения.

49. - Неизбежная.

50. - Кара, Наказание.

51. - Правосудие.

52. - Ярость, Возмущенная.

53. - Есть плохая книга, озаглавленная «Христианство, столь же древнее, как и мир». Можно сочинить и превосходную книгу под тем же самым названием.

54. - Этот фрагмент, а равно и другой, прочитанный выше (глава XLIV), предполагают схожие идеи, коими мы обладаем, об излучении и слишком быстром движении света.

55. - Очень вероятно, что Плутарх, посвященный в мистерии Вакха, здесь критикует их в прикровенных словах, сожалея о своих заблуждениях. 

56. - Всякий добропорядочный эллинист, который будет размышлять над текстом этой крайне сложной и (быть может, намеренно) запутанной главы, найдет, осмелюсь уповать, то же, что и я отразил в весьма правдоподобном виде.

57. - Какой дух? Вопрос здесь скорее только о трех духах, перемешивавших воды. Если бы Плутарх захотел сказать о Проводнике или о Психопомпе, ему необходимо было это объяснить. 

58. - Речь идет о Веспасиане, умершем, в действительности, удостоившись этого, sicca morte.

59. - Не будем спрашивать Плутарха, как можно сдирать кожу с души. Ибо не стоит придираться к морали подобного рода. Заметим только по случаю: во всем том, что нам рассказывает античность об обитателях иного мира, она предполагает, что они существуют, но не обладают телами.

60. - Позволительно думать, что Данте позаимствовал из этой главы основную идею своего Ада.

61. - Судя по всему, речь идет о металлической палочке, использовавшейся в живописи восковыми красками для смешивания и сглаживания воска. Это обстоятельство, которому невозможно придать скрытый смысл, казалось бы свидетельствует о том, что Плутарх донес искренне эту быль, как он о ней думал, или как ему ее рассказали.

62. - Французский военный, отдельно исследовавший баллистику древних, утверждал, что под «Сарбаканом (Συριγξ) нужно было понимать пневматический боевой механизм, служивший, как делается еще и сегодня, для метания снаряда посредством сжатого воздуха» (смотрите новое и приведенное выше издание Амио - tom. IV, p. 491). Я не могу привести никакой цитаты в поддержку этого объяснения, но оно представляется весьма допустимым само по себе, ибо многим обязано профессионалу-артиллеристу, предпринявшему все необходимые разыскания.

--- Оглавление ---