--- Оглавление ---

Предисловие

_____________

Изначально я намеревался, исходя из трактата Плутарха «Об отсрочке божественного правосудия», составить труд более или менее подобный произведению знаменитого Мендельсона по мотивам диалога Платона «Федон», когда старое сочинение послужило бы мне определенным фоном, где идеи Плутарха проявлялись бы очень зависимым и опосредованным способом в сочетании с мыслями, коими нас с тех пор снабдила более сведущая метафизика по интересующей теме данного трактата.

Но внимательно перечитав трактат, я пришел к выводу, что не имею права обращаться с Плутархом с такой же вольностью, с какой еврейский философ обошелся с Платоном, создав весьма слабое и нуждающееся в тщательной правке сочинение. Даже цитируя самого «Федона», где ученик Сократа дает повод своему учителю для глубоких умозаключений, оно не произведет никакого эффекта на большинство читателей, ибо мысль фрагмента не была развита и положена в соответствие с современными идеями. Плутарх, наоборот, трактовал свой предмет с замечательной точностью и мудростью; его идеи не несут в себе однообразного цвета религиозного пристрастия или местности; они принадлежат всем временам и всем людям.

Никогда он не предается своему воображению, становясь поэтом, и даже если он нечто измышляет, то делает это не столько чтобы приукрасить, сколько чтобы усилить истину. Наконец я вовсе не вижу у древних философов того, что могло бы соперничать с этим произведением. Безусловно найдутся там и здесь, а особенно у Платона, восхитительные выражения, великолепные прозрения истины, но ни у кого, думаю, не сыскать столь последовательного, столь мудро обоснованного и столь совершенного в целом.

Плутарх жил во второе столетие света Истины, и вполне естественно полагать, что он был им во многом просвещен - это довольно расхожее мнение среди образованных людей. Я смутился и даже огорчился, когда его оспорил господин Виттенбах, снискавший большое уважение за свое превосходное издание Нравственных трудов Плутарха¹ и оказавшийся полезным для меня тем, что опубликовал, между прочим, о прекрасном трактате «Об отсрочке божественного Правосудия»².

«Феодорит, - пишет Виттенбах в своем вступительном слове, - отнес этого философа (Плутарха) к числу тех, кто воспринял Евангельскую проповедь и перенес отдельные ее вещи в свои книги: это общее место, из которого Святые Отцы сделали столько шума, но подобное воззрение по отношению к Плутарху является ОПРЕДЕЛЕННО ложным»³.

Мне представляется, что с позволения сего весьма искушенного человека, у нас хватит мужества высказаться о его суждении столь же резко: на самом деле его мнение являет собой лишь прием доказательства того, будто противоположное утверждение невозможно. Значит, невозможно не только оно, но и невозможно даже достоверно предположить, что Плутарх мог обладать определенным познанием истин Христианства, пусть все очевидности и говорят в пользу этой гипотезы. По существу никто не чувствует лучше наделенных талантом людей, которым неприемлемы эти очевидности; итак, чтобы их избежать, хотя бы внешне, они прибегают к ловкому приему, достойному нашего рассмотрения. Исподволь и неопределенно они задаются вопросом, якобы от имени своих соперников, вопросом, дающим прямой повод к возражению. Тогда они торжествуют, и неисчислимое племя невниматетельных читателей добродушно мнит, что авторы развенчали других, тогда как в действительности развенчали лишь самих себя. Это удобная тактика, но она не в силах обвести вокруг пальца проницательную критику.

Ведь здесь речь идет вовсе не о том, как в точности Плутарх вопринял Евангельскую проповедь, - я и сам не склонен утверждать, к примеру, что херонейский философ проповедовал, посещал пустыни и сокровенные пристанища, где в ту пору служились божественные таинства, - а о том, что он читал Евангелия Святого Матфея, Святого Марка, Святого Луки и Святого Иоанна, которые и мы читаем сегодня, и перенес из них целые фрагменты в свои сочинения⁴.

В более общей форме спросим: если проповедь Благой Вести, осветившая второе столетие нашей эры, сотворила многих прозелитов во всех частях известного тогда мира, то могло ли случиться, чтобы такой ученый и любознательный человек как Плутарх, обладавший уже  совершенным ведением эллинистического иудаизма⁵, оставался целиком чужд этой проповеди, звучавшей от Тибра до Евфрата и на греческом языке поражавшей все воззрения, все притязания, все страсти Греков? Спрашивается, можно ли любому здравомыслящему человеку предположить, что Плутарх, посетивший Египет исключительно с образовательной целью, вернулся оттуда, даже не заглянув в знаменитую Александрийскую школу, в ту пору породившую Оригена; можно ли согласиться с тем, что человек, подготовленный и наставленный Иосифом, Филоном и, весьма вероятно, Библией, не поддался бы никакому порыву, чтобы узнать о новом учении - он, который старался осведомиться о мельчайших подробностях иудейских обрядов; и даже если этот великий моралист имел о новом вероучении определенные знания, то неужели он  не оставил ни единого следа о них в своих произведениях? И хотя христианское вероучение в ту пору не могло отстаивать себя на законных основаниях, все равно фрагменты произведений греческого ученого, представляющие более или менее ощутимую аналогию с евангельской доктриной (даже те из материалов, приступая к которым, человеческий разум являет доказательство своей удивительной слабости), делают Плутарха  выше по отношению к философам, писавшим прежде христианской проповеди.

Подобным образом заданный вопрос (а именно так он и должен ставиться) внешне мало что-то меняет. Но человек, который его рассмотрит с этой точки зрения, вовсе не обнаружит достоверного в том, что Плутарх определенно ничем не обязан евангельской проповеди; и он почувствует себя весьма склонным простить общее место этим несчастным Отцам Церкви, которые не обрели расположения понравиться рассудительному издателю⁶.

Но не взирая на вопрос, в который мы не станем впредь углубляться, ясно следующее: трактат Плутарха «Об отсрочке божественного Правосудия» - одно из самых превосходных произведений древности. Вдохновляемый надеждой быть полезным я попытался его тщательнее исследовать, для чего позволил себе определенную свободу, о которой сам Плутарх, надеюсь, не стал бы сожалеть. Я убрал мало значимую для трактата форму диалога, понапрасну меня стеснявшую, ибо не заметил, что эта форма, иногда весьма интересная, могла бы составлять здесь эстетическое или реальное достоинство. Даже если вступление к произведению и не исчезло, как о том думали все вплоть до господина Виттенбаха, бросившего на сей счет несколько обоснованных сомнений, Плутарх все равно начинает повествовать в некоей обрывочной манере, которая не сумела бы обрести нашего снисхождения, поскольку использовалась для его современников. Я постарался дать доступ в это прекрасное здание, войдя в содержание естественным способом и насколько возможно пребывая подле автора. Когда по ходу произведения мысль Плутарха мне казалась неполной, то я рассчитывал на возможность ее завершить, а иногда даже усилить новыми суждениями, чем обязан своим собственным раздумьям или чтению Платона, автора, которого я люблю и охотно применяю, как сказал Монтень совсем об ином писателе⁷. Если мне на пути попадались мысли, пребывающие, как говорится, лишь в потенции, я их тщательно развивал. Они - бутоны, которые я делаю раскрытыми; я не добавляю к ним ни одного лепестка, но я их показываю со всех сторон. Я искренне чту переводчиков, предшествовавших мне. Особенно Амио оказал услуги французской словесности, и его архаический стиль по-прежнему хранит нестареющее изящество. Но стоит признаться, что его изрядно затянувшаяся юность любима только писателями, великолепно освоившими родной язык. Вне этого круга подобный перевод лучше ценить, чем читать. Его орфография сбивает с толку зрение, слух не выдерживает его стихотворной формы; особенно дамы и иностранцы его воспринимают с трудом. Впрочем, по мере того, как углубляешься  в древность, находишь больше таинственного в языках. Даже не воспаряя столь высоко, один греческий доказывает всю непреложность данного наблюдения. Сей язык полон необыкновенных эллипсов и идиоматических выражений, которые порой сложно ухватить. В философских материях фраза воспринимается зачастую с большой неопределенностью и отступает только перед упорным исследованием и сравнением различных фрагментов, объясняющих друг друга: впрочем, каждый народ обладает своим философским языком, который вовсе нелегко перевести на иной язык. Всякий, кто читал Аристотеля или Платона по-латыни в самой лучшей литературной версии, на самом деле не читал этих философов⁸. Часто перевод представляет собой для читателя те же самые трудности, что и подлинник. Даже тот, кто ловко ухватил смысл оригинала, еще долгое время ищет в своем языке выражения и обороты, которые по его усмотрению хорошо передают смысл им понятого, и когда он их нашел - это открытие для него самого. Вот мне и представилось, что было вполне возможно неким усилием сосредоточенности и изучения сделать намного понятнее, то есть ощутимее Плутарха, и поскольку стало принципиальным не подвергаться тому же заблуждению, смешивая свои мысли с мыслями греческого философа - так и возник метод, который я себе предписал. Поначалу я в точности следовал порядку глав, как их сообщает перевод Амио: таким образом, сравнение никогда не будет представлять собой никакой трудности. Избавляя  читателя, желающего знать то, что достойно каждого, от труда постоянной сверки, я постарался поместить между двумя звездочками (* - *) все не относящееся к Плутарху; и когда мне представлялся (всегда искомый) случай вносить в эти чужеродные фрагменты изречения нашего автора, я их записывал курсивом, дабы любой читатель, принимая во внимание каждую строчку, мог быть уверенным в том, что я никак не пытался утаить от него ничего принадлежащего Плутарху. За исключением двух или трех очень коротких и не играющих роли глав, сама суть которых была полностью сохранена, и нескольких фрагментов, совершенно чуждых нашим идеям, я не позволил себе больше покуситься ни на одну строчку Плутарха. Наконец я сопроводил свое произведение некоторыми примечаниями, думая, что они полезны в разных отношениях, дав их в своем большинстве по завершении самого сочинения, чтобы они не слишком отягощали страницы его текста. Сумел ли оригинальный труд Плутарха обрести хоть что-то от формы и дополнений, полученных от меня. Я надеюсь, или скорее желаю того, ведь доверяю только своим намерениям, а в данном случае лучшие из них могут зачастую оказаться ошибочными в глазах публики, к которой, впрочем, не думаю, что стоило бы апеллировать.

Примечания:

1. Oxon. 1795, in-4 et in-8. Думаю, можно льстить себя тем, что во время, которое я пишу, «Сравнительные жизнеописания» уже  изданы.

2. Lugd. Batav. 1772, in-8.

3.  Plutarchum in iis memorat (Theodoretus) qui sacrum Evangelium audivissent, ex eoque multa in libros suos translulissent: locus communis a Patribus jactatus, in Plutarcho CERTE falsus. (Wittem, Praef. in Opp. Mor. Plut. cit. edit. tom. I, in-8, cap. III, p. LV).

4. Однако я не вижу почему христианские книги не могли быть изучены и прочитаны этим философом, подобно тому, как книги Бёме, Сен-Мартена, Дютуа, Эккартсгаузена и пр., в наши дни прочитаны даже теми, кто над ними смеется. Повторю еще раз: тогда в этом точно не было проблемы.

5. Смотрите его трактат «О суеверии».

6. В отношении Евсевия он сказал: «Это единственный принадлежавший к Церкви автор, что показал пример прекрасной литературы в «Евангельском приготовлении», благодаря той мудрости, с которой он нам донес в этой книге мысли иных людей, но не собственные»: «Eusebius in Proep. evang. unus omnium Ecclesiastocorum de bonis litteris meruit, quod aliena quam sua prodere maluit» (Proep. p. LVI). Приговор строг, справедлив и обжалованию не подлежит: единственный церковный писатель, имеющий право на наше почтение это арианин Евсевий и то только со своей одной книгой. И почему? Да потому что ему в своей книге хватило ума скопировать профанических авторов вместо того, чтобы посметь говорить от своего имени, подобно Иоанну Златоусту, Василию Великому, Блаженному Августину и пр. И все это вполне уместно с Плутархом и его «Нравственными произведениями». Маркиз Мирабо сказал по отношению к Франции в середине прошлого столетия в своем «Друге Человечества» следующее: «Нет сегодня букета Ириса или диссертации о термальных источниках, куда автор бы не хотел вставить свое маленькое кредо, достойное вольнодумства». Сегодня эта лихорадка прокатилась по другим странам даже с удвоенной силой. Ученый , комментирующий Анакреона или Катулла, найдет естественную возможность раскритиковать Моисея. Но ведь этим не помочь нашей слабой человеческой логике: очевидно надо ждать, уповая на иные времена, иные средства.

7. О Сенеке.

8. Nemo fidem habeat Ficino et Serrano Platonis interpretibus, nemo Bessarioni, Pacio et aliis Aristotelem latina vaste induerunt, credat. Errarunt hi egregii viri, magnisque hominibus illis aut sententias attribuerunt a quibus alieni fuere; aut verbis nimis obsequentes scila eorum caligine nescio qua obduxerunt et deformarunt (Laur. Moshemius, in Praefat. ad Rad. Gudworthi Systema intellectuale universum; Jenae, anno 1733, 2 vol. in-f, tom. I, pages 4, 5). Жозеф де Местр приводит здесь латинский отрывок из Предисловия Лаурентиуса Мосхемиуса к трактату Гудворта «Об интеллектуальной системе вселенной» (прим. пер.). Перевод этого фрагмента следующий: «Нельзя доверять ни переложениям Платона в исполнении Фичино и Серрано, ни пространным переводам Аристотеля, сделанным Виссарионом и Пациусом. Заблуждаясь, сии энергичные мужи приписывали великим людям либо изречения с иным смыслом, либо, не ведая о значении слов, они при переводе его изменяли и искажали».

--- Оглавление ---