Дебютная книга Сен-Мартена «О заблуждениях и истине»

Свою книгу «О заблуждениях и истине» Сен-Мартен опубликовал в 1775 г. Она вызвала широкий резонанс (в особенности с 1781 г., когда была переведена на немецкий язык) среди интеллектуалов той эпохи, интересовавшихся мистицизмом. В своем письме от 9 апреля 1781 г. Гёте оценивал эту книгу неоднозначно: «Что за истина! Что за заблуждение! Глубочайшие тайны подлиннейшего человечества и соломенный прут из заблуждений и ограниченности» (Wunder J. Goethes Briefe in den Jahren 1768 bis 1832. Leipzig, 1837. S. 26), а его корреспондент, Иоганн Каспар Лафатер, автор известных «Физиогномических фрагментов», стал впоследствии яростным защитником идей Сен-Мартена.

Впрочем, на книгу было немало и негативных отзывов. Еще в 1775 г. Жан Лерон Д’Аламбер передал один экземпляр Вольтеру, который охарактеризовал ее так: «Мне не верится, что кто-либо когда-нибудь печатал нечто более абсурдное, более невнятное, более безумное и более глупое» (Voltaire, Besterman Th. (Ed.) The Complete Works of Voltaire. T. CXXVII. Banbury, 1968. P. 346). Кристоф Боде в своей небольшой брошюре 1782 г. разоблачал Сен-Мартена в том, что тот якобы являлся агентом иезуитов, а его книга служит инструментом оказания давления на масонство (Батурин П. С. Исследование книги о заблуждениях и истине. Тула, 1790.).

Спустя еще несколько лет книга была переведена Петром Ивановичем Страховым на русский язык и вышла в 1785 г. Уже спустя год архиепископ Платон внес труд Сен-Мартена в реестр книг, признанных «сумнительными и могущими служить к разным вольным мудрованиям, а потому к заблуждениям и разгорячению умов». В 1790 г. вышла работа Пафнутия Сергеевича Батурина «Исследование книги о заблуждениях и истине» ( Батурин П. С. Исследование книги о заблуждениях и истине. Тула, 1790), в которой он критиковал элементы естественнонаучных теорий, которые Сен-Мартен использовал при аргументации своих идей. Тем не менее, среди русских масонов книга была популярна, как об этом писал Иван Перфильевич Елагин: «Явившись она в отечестве нашем и став почти общим всех читающих упражнением, произвела своим неудобо-вразумительным сокровенным в ней таинств предложением разнообразныя о ceбе разсуждения». Однако уже в 1786 г. он констатировал негативное отношение в обществе к двум работам Сен-Мартена («О заблуждениях и истине» и «Естественная модель соответствий»), когда писал следующее: «Кто токмо ныне, при так называемых новых философах или при мнимо умных и ученых людях напомянет токмо таинство Божественнаго Писания, или магию и теософию или Err[eurs] et Vér[ité], Tabula naturae и прочия им подобныя сочинения, тот не только смешным, но и дураком почтется…».

В дебютной работе Сен-Мартен заложил основу тем концепциям, которые развивал в течение всей своей жизни. Из самого названия ясно, что подобно философам эпохи Просвещения он старался понять, как получить истинное знание: избежать противоречия между реальным положением вещей в природе и часто впадающим в ошибки человеческим умом – стандартная тема для философии в то время. Рассмотрев учение Сен-Мартена под таким углом, мы можем увидеть, что первоочередная задача для него – найти границы познавательных способностей. Потому он утверждает, что главная ошибка современного человека в том, что он «бросается на те опасные тропы, которые навсегда его отстраняют от его истинного пути» [Заб. и ист., 3]. Поэтому он пребывает в «тенях» [Заб. и ист., 163], и ему надо показать, осветить то место, которое является «истинным путем», поскольку человеку кажется невозможным разрешить «противоречие, которое он видит между двумя этими путями» [Заб. и ист., 46]. Противоречия эти по преимуществу касаются человеческой природы, так как каждый индивид «одновременно велик и мал, смертен и бессмертен, свободен интеллектуально, но в своей телесности он связан независимыми от его воли законами» [Заб. и ист., 50]. Следовательно, человека можно понимать «как разоблаченного Бога… как устыженного Бога» [Письмо, 10].

Также в книге «О заблуждениях и истине» мы видим основу прочих его идей, которые он разовьет впоследствии: можно даже согласиться с Дэвидом Бейтсом, что в конце концов «Сен-Мартен перевел свою собственную мистическую философию на язык лингвистической психологии» ( Bates D. The Mystery of Truth: Louis-Claude de Saint-Martin's Enlightened Mysticism // Journal of the History of Ideas. Vol. 61. 2000. № 4. P. 646). В данном контексте особого внимания заслуживает учение о «слове» (la parole), которое в дальнейшем станет одним из ключевых понятий мистики Сен-Мартена. В 1790 г. он назовет способность порождать слова (paroles), то есть говорить (parler), «высшей и отличительной способностью» [Чел. Жел., 13] человека, но уже сейчас подчеркивается особый статус человеческой речи, поскольку именно она определяет «настоящие права человека» [Заб. и ист., 452].

В целом для Сен-Мартена характерен кратилизм. Начнем с того, что он верит в существование праязыка, ни один из современных потомков которого от него самого не «удалился, все они следуют одним путем, и совершенно невозможно им придерживаться иного: одним словом, все нации земли имеют только один и тот же язык, хотя вряд ли можно найти двух [людей], которые понимают один другого» [Заб. и ист., 473]. Необходимость существования этого единого прототипа, который все еще сопутствует человеку, выводится из существования также единого «вселенского закона, который вынуждает все существа иметь свои знаки» [Исследования, 157]. Именно так Сен-Мартен выражает свое неконвенциональное отношение к языку вообще и к слову – в частности. То есть язык не был изобретен человеком, о значении слов люди изначально между собой не договаривались. Схожим образом он считает, что многообразие языков не является доказательством их конвенциональной природы. Бесчисленные отличия одних языков от других это лишь «случайный недостаток, а не часть их собственной природы» [Заб. и ист., 491].

Противоположностью конвенциональному языку является, конечно, естественный язык, но у Сен-Мартена не идет речи о «природном» языке, выраженном, например, в криках и жестах. «Природный» язык называется «ограниченным и туманным», свойственным животным, в то же время «естественный» язык Неизвестный Философ понимает как тот, «к которому делает людей способными их интеллектуальная природа» [Заб. и ист., 464]: «внешний и чувственно воспринимаемый язык есть лишь продукт внутреннего и тайного языка» [Заб. и ист., 456]. Помимо того, что он «внутренний и тайный», он также «истинный и первоначальный» [Заб. и ист., 466], а соответственно – относящийся к «необходимым атрибутам» [Заб. и ист., 466] человека, поскольку только посредством него возможно «проявлять свое интеллектуальное существо» [Заб. и ист., 485]. Согласно Сен-Мартену в таком языке «каждое слово носило в себе истинное значение вещей и настолько хорошо означало их, что давало возможность ясно их усматривать» [Заб. и ист., 485]. Таким языком владел Адам, дававший вещам имена, а также определявший тем самым их modus essendi – способ существования. Следовательно, способность наделять какие-то слова смыслом до сих пор совершается с помощью глагола «быть» или, иначе, «существовать», который для Сен-Мартена представляется «основой всего существования» [Тетрадь, 459]. Но Адам не просто наделял слова смыслом, он был творцом смысла. Именно в этом Адам был подобен Богу, который сотворил Вселенную, в то время как Рео, говоря словами Паскуалли, с помощью тайного праязыка руководил творением ( Jacques-Chaquin N. Manifestations, signes, écriture. Les problèmes du sens dans la théosophie saint-martinienne // Les Cahiers de Saint-Martin. 1984. № 5). Владение таким языком характеризовало Адама как существо «думающее» или «мыслящее» (pensant), а утрата его в результате преварикации – как существо «задумчивое» (pensif), то есть не порождающее смыслы, а лишь принимающее их и даже обремененное ими.

В этой связи интересно провести параллель с учением Джона Локка о tabula rasa – «чистой доске», образ которой характеризует ум новорожденного отсутствием каких-либо врожденных идей. Христианский каббалист Кристиан Кнорр фон Розенрот в своей рецензии на французский текст Абреже «Опыта о человеческом разумении» Локка утверждал, что состояние tabula rasa могло бы быть у человека до его грехопадения, поскольку «Понимание… не содержало в себе ничего, кроме того, что в нем запечатлевалось от божественных Светов» ( De Beer E. S. (Ed.). The Clarendon Edition of the Works of John Locke: The Correspondence of John Locke. Oxford: Oxford University Press, 1976. Vol. 3. P. 401). У Сен-Мартена тоже было мнение на этот счет, которое несколько проясняет или даже сближает Кнорра с Неизвестным Философом. Поскольку Адам до падения владел «тайным языком» (или на языке Кнорра: впечатлениями «от божественных Светов»), то после грехопадения он все это потерял. Поэтому Сен-Мартен использует выражение «table rasée» [Опыт, 8] (расчищенная доска), и дальнейший ход его мысли в принципе схож с идеями Кнорра и Франциска Меркурия ван Гельмонта, изложенными в «Оттиске христианской каббалы» [Оттиск, 34-54] и рассмотренными Локком в его сочинении «Сомнения относительно Восточной Философии». Получается, что как у Кнорра способности человека начинают реализовываться после рождения, так и у Сен-Мартена люди имеют прирожденный «зачаток» (germe) способностей. С этой позиции он критиковал опыты над детьми, которых изолировали от социальных контактов, чтобы проверить гипотезу естественного возникновения языка: изъятие ребенка из общества себе подобных, утверждал Неизвестный Философ, приводит к «подавлению его способностей» [Заб. и ист., 461]. Тем более даже люди, не изолированные от общества испытывают трудности из-за отсутствия взаимопонимания между собой, что, в свою очередь, проистекает из-за несоответствия между словом и обозначаемым. Это постоянно напоминает человеку о грехе Адама, исправление которого означало бы состояние полного соответствия слов и вещей, характеризуемое Сен-Мартеном как «тайное удовольствие вперемешку с восторгом» [Заб. и ист., 459]. Таким образом, он не может рассматривать проблему происхождения языка отдельно от природы общества, и, следовательно, государства: «Не очевидно ли, что как чувственная природа, так и интеллектуальный закон равным образом призывают человека к жизни в обществе?» [Заб. и ист., 461-462].

Подобно тому, как Сен-Мартен отрицает конвенциональную теорию языка, так он отрицает несверхъестественное происхождение общества и государства. Рассматриваются два подхода к проблеме происхождения первых человеческих социумов. Одна из них заключается в том, что общество появилось в результате принуждения одних людей другими; вторая – в добровольном объединении людей для определенных выгод, т. е. общественный договор. Обе теории Сен-Мартеном отвергаются, поскольку первая это «очевидное зверство» [Заб. и ист., 271], а вторая – «невозможна, противореча при этом Правосудию и разуму» [Заб. и ист., 271-272]. Следовательно, создатели этих теорий «предлагают лишь ложь и противоречия» [Заб. и ист., 272]. Сен-Мартен считает, что в действительности общество своим существованием обязано, как и язык, некоему общему началу и способностям людей, которые «побуждают их объединяться с себе подобными для осуществления нравственных дел, из чего берет начало всякое справедливое общество» [Заб. и ист., 276], которое и есть «естественное общество» [Заб. и ист., 277].

В конечном счете общество, связанное с «принципом порядка» [Заб. и ист., 203], также оказывается связано и с языком, а именно – с грамматикой, являющейся «результатом порядка» [Заб. и ист., 473], что еще раз подчеркивает особую роль, которую Сен-Мартен отводил языку. Таким образом, им было положено начало разносторонней мистической философии. В последующих своих текстах он уточняет и развивает свои идеи, но основные векторы, заложенные книгой «О заблуждениях и истине» останутся лейтмотивом всей его мысли.

© Дмитрий Цельзин