Малхунофат

***

Я живу в прекрасном саду. Он простирается столь далеко, что само солнце по вечерам долго нежится в его зелени, перед тем как заснуть где-то в потаенном уголке, средь роз и высокой травы. Розы главное сокровище сада, его хозяин, страстный любитель этих цветов, щедрой рукою рассыпал семена всюду, где было пригодное для этого место. Черные, кремово-желтые, красные, будто кровь на снегу, розы сплетаются в диковинные, сказочные фигуры, порой заставляющие вспомнить о гулких тайнах египетских иероглифов, или о мавританских арках и томных звездах восточных ночей.

Я очень люблю состояние утром, когда пелена сна еще не соскользнула, обнажая внимания, когда сама мысль, что я существую, кажется чьей-то поистрепавшейся шуткой. Тогда, именно тогда нет ничего лучше, чем бродить вокруг дома, глубоко вдыхая и отпуская свой дух парить в душистом безмолвии роз. Несмотря на то, что мне ни разу не удавалось добраться до края этого места, я иногда заходил столь далеко в своих прогулках, что пение птиц уже таяло позади, и все реже мелькали разноцветные пятна головок цветов. Когда последний цветок уже пройден, со всех сторон невидимой гвардией мягко, но настойчиво, тебя обступает зеленое царство. Сквозь него можно пройти и двигаться дальше, однако конца зеленому коридору не видно.

Так или иначе, мне всегда стоит просто сделать несколько шагов в сторону, чтобы очутиться у своего жилища и с облегчением услышать песню реки. Местами русло сужается почти до размеров ручья, но по мере того, как свежие темные воды приближаются к хижине, где я сплю, они, будто из уважения, размыкают свои ряды. Река аккуратно огибает мое обиталище и катится в сторону огромного дерева, у корней которого она завершает свой зримый глазу путь. Начало же потока теряется вдалеке и, очевидно, оно так же недостижимо, как граница и сущность моего сада.

Я живу в прекрасном саду. Я должен повторять это снова и снова, запуская все быстрее рассеивающихся призрачных змеев надежды в неизвестность вокруг меня. Иначе, мне кажется, что как только я прекращу, ослепительный воющий ужас ворвется в хрупкий шатер ума, расшитый воспоминаниями, и тогда мне придется признать, где я нахожусь. Быть может это только сон, один из тех скользящих кошмаров, что неотличимы от полуденной яви?

Но я нахожусь в этом месте, прижав ладони к глазам и повторяя свою блекнущую мантру о саде, уже слишком долго. Достаточно долго, чтобы, беззвучно рыдая и содрогаясь от озноба, признать: кошмар может быть единственным ликом реальности. Мои ладони будто срослись с кожей лица и мне кажется, что и они, и мои веки тают, становятся прозрачными, а через это колдовское стекло я вижу…Но нет, пока еще нет.

Я действительно жил в прекрасном саду, не так давно, может быть день, неделю, или лишь несколько часов тому назад. Беспечный, снисходительно ленивый, как это бывает от осознания собственной красоты и завершенности, когда я заглядывал в бегущее зеркало воды, то видел там свой истинный образ. Белокурый, с прозрачными, как лед глазами и немного детскими, припухлыми чертами лица, тот, другой я в отражении немного разочаровывал меня своей простотой. Я даже мог ненадолго разозлиться на себя и, зайдя по колено в реку, там, где было достаточно мелко, словно герой античного мифа, часами глядел на свое отражение и дискутировал с ним.

Как, вопрошал я, как может вся эта странная и прекрасная вечность со всеми ее светом, листвой и заповедным лабиринтом сновидений, быть заключенной в это юное, робкое тело? Ведь на самом-то деле, в своей внутренней маленькой отраженной вечности я – нечто совершенно иное, настолько, что мимолетного взгляда достаточно, чтобы все понять и склониться в немом обожании. А больше всего я хотел бы повторять собой черты моего таинственного друга, рисуя собой его каждый день заново, того непостижимого, кто выстроил для меня одного этот сад.

***

Да, я был тут не всегда, однажды у меня была жизнь, которая струилась по иному кольцу, не отороченному зеленью. Жизнь эта иногда была быстрой, иногда медленной, она оставляла за собой терпкий, неприятный вкус чего-то огромного и чужеродного, впрочем, я уже ничего не могу вспомнить в деталях. Просто однажды я проснулся здесь, подошел к окну и увидел белве ресницы утра, которое выбиралось из просветов в ветвях.

Несколько первых дней я был близок к безумию, я искал выход и не находил его, и каждый вечер очередного бесплодного дня поиска, я возвращался в хижину, где впервые обнаружил себя и проваливался в сон без сновидений. Я боялся встретить здесь ночь. Сейчас (сейчас!) очень странно вспоминать подобное, и я ощущаю, как слабая улыбка расцвечивает мои губы.

Когда человек попадает в немыслимую для себя ситуацию, у него всегда начинает работать защитный механизм, заставляющий принимать реальность за грезы и с надеждой ждать окончания сна, хотя бы оно оказалось и смертью. Таков был и я.

Однажды утром, после очередного  пробуждения в отчаянии, я вдруг обнаружил, что на краю моей постели сидит человек. Увидев мой испуг, гость улыбнулся, провел рукой по моим волосам и открыл тайну происхождения этого места, порой своими речами возбуждая во мне причудливые, неясные комья ощущений и мыслей. Мы были знакомы когда-то, бесконечно давно, да, и впрямь это походило на правду. Восхитительные, точеные черты лица моего посетителя не могли не напомнить мне что-то, уже давно хранившееся в подвале памяти, но никогда не извлекавшееся на поверхность.

- Ты – самое прекрасное существо из всех, что я встретил в этом искалеченном, стонущем подлунном мире, -  говорил он мне. - Когда я увидел тебя в той, видящейся отсюда комичной ситуации и попытался уже привычно определить форму твоей раны,я не нашел ее. Хотя искал, о, как я искал! Так странно встретить кого-то похожего на себя, встретить здесь, в выжженной гневным божком многолюдной пустыне, это похоже на то, как если бы шестикрылый серафим пересек твою комнату, сомнамбулически следуя за лучом вечерней звезды. Возвратившись к себе, я не мог думать ни о чем ином, лишь твое пламенное и такое простое лицо сияло поверх всех расчетов и гексаграмм. Долго, очень долго я размышлял тогда над зародившейся у меня мыслью, прежде чем осмелился облечь ее в плоть.

Используя все свои знания и некоторые тайные книги и вещи, которые я не могу тебе сообщить, всего за год я вырастил на месте пепла и костей сад, не растительная жизнь пронизывает его, но иная, чудовищная и прекрасная. Он только для тебя, этот дар, это чудо, и когда ты будешь готов, я сорву покров с самой величественной из тайн, которая пока еще сокрыта для твоих глаз.

Это место – из твоих тайных грез, из твоих воспоминаний и фантазий, сюда ты вторгался своими поэмами, сюда уносился на крыльях дракона-проводника каждую ночь, и теперь во всей вечности существуем только ты, я и этот блистающий сад наслаждений. Теперь я хочу задать тебе самый главный вопрос, без ответа на который, увы, я недолго властен над тобой. Принимаешь ли ты мое приглашение, разделишь ты бездну полноты и величия со мной, кто сотворил это для тебя, моего заблудшего собрата-ангела?

Когда мой благодетель кончил говорить и просто смотрел на меня, нежно, но словно пронизывая насквозь, до самой стены хижины, я долго не решался вторгаться в воцарившуюся тишину, хотя с первым же его словом понял, что я отдамся потоку судьбы. Возможно, стоило что-то возразить, возмутиться, вскричать, заявить о каких-то неоконченных делах, но пьянящая, насмешливая свобода играючи опрокидывала все разумные доводы.
Назад к жизни? Все казалось настолько незначительным, настолько легким, что пеплом разлеталось по округе, едва я обращал на это свое внимание. По сути, разве не о такой Аркадии я мечтал еще в отрочестве, сбегая из родительского дома лишь с блокнотом для стихов в кармане? Не готов ли был позднее, в годы учения, променять все манускрипты своей коллекции на компанию умного и красивого собеседника?

***

Так началась моя жизнь, единственное, что я помню теперь. Лишь во снах, но об этом чуть позже, порой мне случалось уловить полурожденные вибрирующие картины беспощадно далекого меня и силуэты людей вокруг, и слышать удары, невидимые плотные удары, как будто кто-то из темноты прорубал своим телом путь наверх. Такие ночные кошмары, скребущие железом и больно впивающиеся в плоть, лепившие из загустевшего воздуха знаки страха и одиночества, - чем дольше я был под владычеством сада, тем реже они возникали, впрочем, они так и не исчезли окончательно.
Я не знаю, что создатель сада проделал с моим сознанием, но оно изменилось, мутировало во что-то новое и непривычное.

Кто он? - не перестаю я задавать себе этот вопрос даже сейчас. Кто он, мой хозяин, мой таинственный друг, моя темная любовь? Он приходил всякий раз поутру, точно отворял дверь в воздухе лачуги – я открывал глаза и видел Его уже здесь, а потом мы уже сплетались в объятиях. Возможно, он был тут еще с ночи, не знаю. Единственный завет сада, не терпящий прекословия – это запрет покидать хижину с наступлением ночи.
Когда я видел этого человека, (да впрочем, человека ли?) он был облачен в дивные, будто церемониальные одежды из темной ткани, в текстуре которой кончики его длинных волос почти утопали, как это делают кончики ветвей ивы, наклонившейся с берега навстречу своему двойнику. Ничем не примечательное, чуть вытянутое лицо, и насмешливые черные глаза, про которые нельзя было с уверенностью утверждать, мужчине они принадлежат, женщине, или вообще кому-то иному.

Мы говорили подолгу обо всех вещах, что есть на свете, описывая замысловатый маршрут и всегда возвращаясь к изначальной точке, негласно подтверждая тем самым, что все вещи суть одно, и вернутся к одному неведомому источнику. Слова текли неторопливо и значительно, как волны реки, вдоль которой мы прогуливались. Иногда перед компанией журчащей воды мой спутник отдавал предпочтение путешествию по тропинкам среди позолоченной утренним светом зелени, во время подобных прогулок мы иногда просто молчали и ловили взгляды друг друга.

***

Время в моем саду двигалось странным образом. Оно было словно распылено, рассеяно в эфире мириадами хрустальных частичек, сообщавшихся между собой и сливавшихся в мощный незримый поток, катившийся к запредельному водопаду. Отдаваясь его течению, я обнаруживал себя в сотне мест, занимавшимся множеством дел, пока какая-то стержневая часть, внутренний наблюдатель, всегда возвращала меня к себе, будто намагниченный шар  из металла.

Когда мой таинственный благодетель отсутствовал, единственным живым существом, способным дарить тепло, был большой кот. Ласковый гибкий зверь, белыми космами своей шерсти напоминавший львенка, он прыгал, вертясь под ногами, внимая каждому слову. Часто мы бегали с котом наперегонки, пока подрагивающий белый хвост не скрывался в далеких пятнах зелени.

Как только солнце давало понять, что скоро оно отправится на покой, зверь начинал проявлять беспокойство, обнюхивать воздух, будто стараясь уловить надвигающуюся темноту, глаза его подергивались поволокой, а затем кот уносился прочь, чтобы как ни в чем не бывало утром мурлыкать у изголовья постели.
Меня угнетало подобное поведение животного, я перебирал в уме горы кусочков мозаики, тщась понять, что управляет подобными странными порывами. Звенящая пустота безответности была моим единственным результатом. И когда я плотно задергивал окна, сквозь которое еще сияли лучи заката, уже приготовившись встретить внезапный приступ сонливости, венчавший каждый мой день – было чувство, что ночь уже здесь, пустила корни во мне. Я прислушивался. Ночь внутри молчала, растерянная и холодная, как плоть на крюке под потолочной балкой.
Потом был сон.

***

Моя история очень проста, и она уже близится к неминуемому финалу. Хотя я плотно зажмурил глаза и прикрыл их ладонями, уткнувшись в колени, видение тысяч пылающих глаз не отпускает меня. Кажется, эти глаза, вопрошающие, спокойные, уничтожающие движение мира своей неподвижностью, уже прорастают на внутренней стороне век. В таком случае осталось недолго – и я как раз успею закончить свой бессвязный трагический монолог.

Рано или поздно что-то должно было произойти. Никакая магия не может отменить закон критической массы, момента, когда любопытство волшебной змеей выплавляется в действие. Я задался целью выследить, куда убегает кот. В тот день, кажущийся теперь таким далеким, я долго и напряженно шел по его следам, подмечая клочки шерсти, примятую лапой траву, и просто доверившись интуиции. День заканчивался, и первая изморозь страха уже ворошила сплетения моих нервов. И все же я шел, уже не разбирая дороги, подгоняемый неясными очертаниями желаний, которые я затруднился бы даже назвать.

Нога запнулась о камень. Падая, я больно ударился грудью об исполинский корень, крабом свернувшийся на земле. Понемногу, лежа, я начал понимать, что, сам того не заметив, загадочным образом вышел к дереву, к подошвам которого в землю низвергается знакомая мне река. Обычно она весьма полноводна, однако сейчас поток начал заметно мелеть, уже отчетливо вырисовался бледный песочек с сизыми ушками раковин. Только тут я заметил, что воздух заметно сгустился и потемнел. Я вскочил. Теперь пришло время по-настоящему испугаться. Ведь ночь впервые может застигнуть меня не под крышей дома, а значит, главное правило сада будет нарушено, и кто знает, к каким ужасающим последствиям это может...
Мой внутренний монолог разлетелся как кувшин от броска камня. Повернувшись, я увидел лежащего на песке кота. Несчастное животное было при смерти. Тяжелое хриплое дыхание, еле-еле вздымавшаяся белая грудка и немигающий взгляд – такой наряд выбрала истина, чтобы явиться мне. Пошатнувшись и еще не веря в то, что вижу, я вытянул руку к коту, проделал два неловких шага – и рухнул прямо на тельце моего друга. Сонный приступ подсек мои сухожилия и ампутировал волю.

Во сне я был в этом же месте – хотя оно было иным. Свет разливался в воздухе и дрейфовал всей палитрой оттенков, при том, что нигде не было солнца. Обнаженный, я лежал на дне реки, вновь разлившейся, вдыхал воду и ласкал лепестки дивных роз, ярко-красных и желтых, сиявших прямо среди песка и придонного ила. Купание в свете, проникавшем сверху, могло бы быть вечным – и я бы желал только этого – но в пространстве моего сна вырос звук, бесформенный, угрожающий и зловещий, заслонивший собой все картины – как будто бы древний, покрытый шерстью ритуальный взывающий рог.

Звук переместил меня в непонятное место. Оно выглядело, как если бы мой сад вдруг оперился кровавыми красками осени, стухшими до двухцветной палитры безжизненности. Что-то ужасное, противоречащее и завораживающее было в этих голых ветвях, рыхлой черной земле и измятом, давящем воздухе. Все прекрасно. Все проклято.
Сухими щелчками, как траурный марш, застучали катышки вороньего помета, постепенно погребая под собой всю округу. Подняв голову, я заметил, что неба не видно из-за непрестанной колышущейся и, наверное, гомонящей - лишь сейчас стало заметно, что с момента когда протрубил рог, ни один звук не потревожил мой слух – стаи ворон, живой черной материи ненависти. Моя рука утопала в чем-то склизком и льстиво мягком.

Глубоко вдохнув, я перевел взгляд на кисть, и должно быть, покрытый испариной лоб, показался бы забавным еще теплой огромной птице, в животе которой исчезала моя рука. Очень медленно, стараясь не повредить скорее себе, чем вороне, я вытянул кисть и разжал пальцы. На ладони корчилось крупное, поросшее белесым мехом, липкое сердце. Скорее машинально, как делают люди, давя таракана, я сомкнул пальцы и, хотя ни звука по-прежнему не доносилось из-за стены сна, могу сказать, я почувствовал этот зловонный хлопок.
Когда я разжал пальцы второй раз, видение сердца исчезло. Вместо этого в центре моей ладони рос глаз, не мигая, в упор, он смотрел на меня. И тогда я все вспомнил. Трубный глас прозвучал вновь.

Пробудился я там же, где и упал, у корней дерева-исполина. Ночь раскинула свой шатер, и впервые я увидел здешние звезды, пугающие, незнакомые, и – о бог мой – как же они походили на наблюдающие глаза! Река совсем высохла, и ее русло, уходящее под корни, образовывало, как оказалось, нечто вроде прохода, арки. Трупа кота нигде не было видно.
Черная зияющая пустота меж корней манила, и я почти бессознательно двинулся в ее сторону, стараясь отделаться от ощущения гигантского наблюдающего всасывающего зрачка.
После того, что я увидел внутри, мой мозг будто был взорван ударом бича. Крича и катаясь, обдирая руки, локти, ударяясь головой, я метался по подземным коридорам великого дерева, желая лишь одного – утра и возвращения вод, которые утопят меня и закончат эту безумную пульсирующую игру, весь этот нечеловеческий ужас, которому мы обречены, и который будет повторяться снова и снова, как дьявольский спутник, описывающий свою орбиту вокруг давно мертвой планеты. И глаза – поля, галактики глаз, наблюдающих каждый миг пытки с отстраненным сознанием наслаждения. Мы не вырвемся отсюда, никогда. Никогда.

Войдя в коридоры под деревом, вскоре я достиг тупика с двумя дверями в конце. Открыв первую, долгое время я ничего не видел, кроме самого помещения – почти безразмерного зала, освещаемого рассеянной в воздухе причудливой пылью. А когда зрение все же позволило мне увидеть содержимое этого зала, я хотел вырвать свои глазные яблоки и выбросить прочь. Каждый дюйм помещения был заполнен мумиями белых котов – аккуратно расставленные, с одинаковым страхом на мордочке, неисчислимое кошачье воинство мертвых изучало меня. Коты каждого дня, что я провел в саду, одноразовые игрушки, ритуальные звери – они смотрели на меня, и все они были одним котом.

Думаю, я сошел с ума как раз тогда, но оставалось закончить еще кое-что.

Хохоча сам с собой, перешагивая через обильно ветвящиеся кусты зорких глаз и кусачие драгоценные камни, я вернулся в коридор, подошел ко второй двери и повернул ручку, - уже зная, что я увижу.

Тысячи грозным молчанием поприветствовали одного.

Февраль 2008
А.Т.