Морская Жрица — Дион Форчун

Подробности

Категория:

Морская Жрица

Роман Дион Форчун

Аннотация романа Дион Форчун «Морская Жрица»:

Морская Жрица Дион Форчун Архетипический образ женщины в романе - Вивьен Ли Фей Морган, - как и женские персонажи более ранних произведений Форчун, является реинкарнацией. В данном случае - реинкарнацией Жрицы Моря, прибывшей из Атлантиды в древнюю Британию, чтобы спасти ее от надвигающегося потопа, принеся большое количество человеческих жертв. Но Морган не похожа на предыдущих героинь Форчун: она уже могущественна и искусна, умеет контролировать свою магическую силу, она удивительно красива и описана настолько фантастически, что можно подумать, будто она вовсе не перевоплощение, а исконная Жрица Моря, спасшаяся и живущая уже несколько тысячелетий.

Рассказчик - Уилфрид, агент по продаже недвижимости, довольно состоятельный человек, страдающий от астмы на фоне кризиса среднего возраста. Он встретил Морган - и был буквально околдован ею. Они впервые встретились после того, как Уилфрид был подвергнут влиянию луны, что примечательно, ведь богиня Луны - Исида. В присутствии Морган Уилфрид вспомнил события из своей прошлой жизни - как последний из тех, кого Жрица Моря принесла в жертву. У него было видение, будто он, занимаясь любовью со Жрицей, открыл для себя мистическую истину:

«И пока волна возрастала и открывала мне вещи, о которых мало кто может думать и еще меньше кто может знать, я понял, почему Троя была сожжена ради женщины. Эта женщина не была единственной - она была сразу всеми женщинами; и я был ее мужчиной, но не единственным - я был сразу всеми мужчинами. Но эти вещи - часть священного знания, и было бы неправомерно говорить о них».

ГЛАВА 1

В наше время ведение дневника часто осуждается, хотя предки назвали бы это занятие добродетелью. Что ж, я должен сознаться в грехе, если это грех, так как на протяжении многих лет я довольно подробно описывал свою жизнь. С моей чуткой наблюдательностью, но недостаточным воображением, я был как будто Босуэллом, но увы, Джонсона у меня не было. Так что приходилось мне самому быть Джонсоном. Это не мой выбор. Я бы с радостью стал биографом какого-нибудь великого человека, но великих мне встречать не доводилось. Поэтому, либо я, либо никто. Я никогда не страдал иллюзией того, что дневник мой - литературное произведение. Скорее он играл роль некоего предохранительного клапана, особенно в те времена, когда такой предохранитель был жизненно необходим. Без него, как мне кажется, я бы вспыхивал по любому поводу.

Как говорится, приключения для тех, кто их ищет; но едва ли кто-то станет искать приключений вместе с людьми, которые от него зависят. Если бы у меня была молодая жена, готовая разделить приключения со мной, история моя была бы другой, но нет, у меня была сестра на десять лет старше меня и больная мать, а также семейный бизнес, дохода от которого едва хватало на нас троих. Так что, приключения были явно не для меня, учитывая риски, которые я считал неоправданными. Отсюда и возникла необходимость в предохранительном клапане.

Мои старые дневники лежали в сундуке на чердаке. Периодически я погружался в них, но читать их было очень тоскливо; так что всё удовольствие было именно в написании. Дневники эти были некой упорядоченной хроникой всего того, что видел провинциальный предприниматель. Чёрт знает что, если я могу так выразиться.

Но в какой-то момент всё меняется. Субъективное становится объективным. Но вот где и когда, я точно не могу сказать. В попытке разъяснить все свои дела я начал систематически перечитывать последние записи и решил в конце концов описать всю свою историю. История довольно любопытна, и даже я сам не могу претендовать на полное её понимание. Я надеялся, что по мере описания всё станет ясно, но нет, не стало. На самом деле всё стало ещё запутаннее. Если бы у меня не было привычки записывать, многое бы попросту забылось, а мозг перестроил бы всё так, как ему нравится, чтобы оно удовлетворяло его предвзятым идеям, а всё то, что не сходилось бы с этими идеями, оставил бы незамеченным

Такого никогда не произойдёт, если все факты расписаны чёрным по белому; и я лицом к лицу столкнулся с ними во всей их красе. Я описываю свою историю так, как она того заслуживает. Я последний человек, который мог бы оценить её. Мне кажется, что эта история станет очень любопытной главой в истории разума, и поэтому будет интересна информационно, если не литературно. Если переживая эту историю заново я научусь большему, чем когда переживал её в первый раз, то я буду здорово вознаграждён.

Всё началось со спора насчет денег. Наш семейный бизнес — агентство по продаже недвижимости, которое я унаследовал от отца. Бизнес всегда был хорош, но уж очень сильно погряз в долгах из-за спекуляций. Мой отец никогда не мог противостоять искушению заключить выгодную сделку. Если дом, на строительство которого было потрачено десять тысяч, продавался за две, он обязательно его покупал. Но никому не были нужны размашистые особняки, так что унаследовал я чемодан без ручки. С двадцати до тридцати лет я боролся с этой гадостью, потихоньку всё продавая пока дело наше не обрело здоровый вид, и тогда я наконец-то мог сделать то, что давно хотел сделать — продать его и избавиться от ненавистного занятия и от жизни в этом еле живом городке, — и на вырученные деньги начать сотрудничество с лондонским издательством. Я думал, что это позволит мне начать так восхищавшую меня новую жизнь; я не видел здесь никаких финансовых рисков, ведь бизнес есть бизнес, торгуете ли вы кирпичами или книгами. Я читал все биографии людей, связанных с издательским делом, какие только мог найти, и мне представлялось, что для меня, человека, знакомого с предпринимательством, есть все возможности пробиться. Конечно, не имея толком никакого опыта общения с книгами и их производителями, я мог ошибаться, но представлялось всё это мне именно так.

Так что, я обсудил эту идею с матерью и сестрой. Они не возражали, понимая, что мне не очень-то хочется брать их с собой в Лондон. Я и не ждал такого подарка — я ведь понимал, что должен буду приобрести для них дом, так как мать ни за что не станет жить в квартире. Передо мной открылись пути, о которых я не смел и мечтать. Я уже видел себя холостяком, вертящимся в богемских кругах, членом какого-нибудь клуба, да и бог знает кем ещё. И тут мечты рухнули. Офис нашей фирмы находился в большом старом доме Георгианской эпохи, в котором мы, собственно, всегда и жили. Нельзя было продать дело без имения, ведь это было лучшее место в городе и никто бы не согласился купить один офис.

Я полагал, что смогу провернуть это дело и продать дом без их ведома, но мне не хотелось делать этого. Сестра пришла ко мне, чтобы поговорить, и заявила, что продажа дома просто убьет нашу мать. Я предложил им обосноваться в любом доме, какой они только захотят, в пределах моих возможностей, конечно, но нет, сестра сказала, что мать никогда на это не решится. Я ведь позволю ей спокойно дожить свой век? Ведь ей осталось уже не долго. (Уже пять лет прошло, и мама до сих пор жива и здорова, так что, думается мне, она могла бы преспокойно переехать, будь я тогда чуть настойчивее).

Затем мать позвала меня к себе и сообщила, что продажа дома полностью дезорганизует работу моей сестры — все встречи проходили в нашей гостиной, штаб-квартира Союза девушек находилась у нас в подвале, сестра моя всю жизнь посвящала работе, в общем, всё это разрушилось бы в случае продажи, так как тогда им было бы просто негде собираться. Я не мог оправдать необходимость гнуть свою линию на фоне всего этого и убедил себя в том, чтобы и дальше продолжать заниматься продажей недвижимости. Жизнь даёт компенсации.

Моя работа заставляла меня много ездить по стране на машине, к тому же, я всегда любил читать. В гениальных друзьях ощущался недостаток, что действительно было большой неприятностью, так что перспектива обрести их тянула к тому, чтобы заняться издательским делом. В конце концов, книги не такая уж плохая замена, но осмелюсь сказать, я был бы довольно разочарован, если бы пытался найти друзей в Лондоне. Думаю, я правильно поступил, что не поехал, так как вскоре у меня началась астма, и не думаю, что я выжил бы с ней в столице. Фирма, которой я собирался продать дом нашла офис в городе и возможность выгодной продажи исчезла, так что выбора у меня не было.

Всё это звучит не очень похоже на деловые разногласия. Не было никаких разногласий по поводу настоящего решения. Ссора возникла уже после того, как всё устаканилось и я отклонил оба предложения. Это случилось в воскресенье за ужином. Я терпеть не могу холодный ужин в любом виде, да ещё и у викария в тот вечер была довольно глупая проповедь; но матери и сестре она, похоже, понравилась. Они обсуждали её и спросили моё мнение, которое я, в общем-то, не собирался высказывать. По глупости я прямо высказал им всё, что думаю и продолжил сидеть за столом, а затем, по какой-то непонятной причине, я продолжил свою тираду и заявил, что раз уж я плачу за продукты, то имею право говорить за столом всё, что вздумается. И тут началось веселье. Женщины мои не привыкли к тому, чтобы с ними так разговаривали, и, разумеется, им это не понравилось. Они обе были добропорядочными прихожанками и после первой же моей вспышки, они, похоже, посчитали меня недостойным их. Я вышел из столовой хлопнув дверью, помчался вверх по лестнице (кошмарный ужин всё не давал мне покоя), и тут со мной случился первый приступ астмы.

Меня услышали. Они прибежали из столовой, обнаружили меня висящим на перилах и страшно испугались. Я тоже испугался. Мне казалось, что это мой последний час. Астма — довольно пугающая штука даже для того, кто уже к ней привык, а у меня случился первый в жизни приступ. Однако, я выжил; и вот я лежал на кровати после приступа, который я вполне могу назвать причиной всего того, что случилось после. Полагаю, что я принял слишком много лекарств; в любом случае, состояние моё было бессознательным и я был, как бы наполовину вне своего тела. Занавески задернуть забыли, так что лунный свет вовсю освещал кровать, а я был слишком слаб, чтобы встать и задернуть их. Я лежал, глядя на полную луну, скользящую по ночному небу в легкой дымке облаков и размышлял, как же выглядит темная сторона луны, которую ещё никто не видел, и вряд ли увидит. Ночное небо всегда очаровывало меня — наверное, я никогда не привыкну к великолепию звёзд и величию межзвёздного пространства. Мне кажется, что межзвёздное пространство — начало всего сущего. Идея о создании Адама из красной глины никогда не привлекала меня; я бы предпочёл, чтобы Господь использовал геометрию.

Пока я лежал здесь, одурманенный, истощённый и наполовину загипнотизированный луной, мой ум оказался где-то вне времени, в начале времён. Я видел огромное море иссиня-чёрного бесконечного космоса в Ночи Богов; и мне казалось, что из этой темноты и безмолвия произошло всё сущее. Что всё, что есть в мире произошло из бесконечного космоса, точно так же, как из семени развивается цветок с новыми семенами, которые родят новые цветы.

Мне казалось поразительным, что я могу вот так вот лежать здесь, практически беспомощный умом, телом и положением и размышлять о своей звёздной родословной. И с этой мыслью пришло странное чувство, будто моя душа улетает куда-то в темноту, но мне совершенно не было страшно.

Я думал, что умер (так же мне показалось тогда, когда я висел на перилах) и был рад этому, ведь смерть означала свободу. Затем я осознал, что жив и умирать, вроде бы, не собираюсь, что это просто слабость и лекарства ослабили мою душу. У каждого человека есть что-то такое, чего он никогда не увидит, наподобие тёмной стороны луны, но у меня была привилегия увидеть это. Оно было похоже на межзвёздное пространство в Ночь Богов, в нём были корни моего существования.

С этим откровением пришло глубокое чувство свободы; хотя я знал, что душа моя никогда не окрепнет снова, но теперь я знал способ спастись от оков — на тёмной стороне луны, там, куда не доберется ни один человек. Мне вспомнились строчки из Браунинга:

«Господь благодарен, поэтому даже у самого подлого из смертных
Есть две стороны души: одна — для мира,
Вторая — для женщины, которую он любит.»

Чувство было странным; но я был счастлив и принял с хладнокровием болезнь, которая открыла передо мной странные двери. Я долгие часы лежал в одиночестве, даже не пытался читать, чтобы не разрушить окружающую атмосферу. Днём я дремал, а с наступлением сумерек ждал прихода луны, и, когда она приходила, я говорил с ней.

Я не смогу сейчас сказать, о чём мы говорили, но, как бы там ни было, я хорошо узнал её. Она вселяла в меня такое чувство, будто она правит королевством, не материальным и не духовным, а каким-то странным её собственным лунным королевством. Там гуляли волны — уходящая, небрежно текущая вода, высоко поднимающаяся, никогда не останавливающаяся, всегда в движении; вверх и вниз, вперёд и назад, прибывая и убывая, затапливая всё во время прилива, отступая при отливе — и эти волны влияли на нашу жизнь. Они влияли на рождение и смерть, на все процессы в организме. Они влияли на спаривание животных, на рост растений и на коварное развитие болезней. Они влияли на действие лекарств, целый ряд лечебных трав зависел от влияния Луны. Всё это я узнал, общаясь с ней, и я чувствовал, что если мне удастся понять ритм и периодичность волн, я прикоснусь к великому знанию. Но этого я не узнал; она могла учить меня лишь абстрактным вещам, некоторые детали я понять не мог — они попросту ускользали от моего сознания.

Я обнаружил, что чем больше времени я с ней проводил, тем лучше понимал природу её волн, и, в итоге, вся моя жизнь начала идти с ними в такт. Моя жизненная сила возросла — она приливала, отливала и снова приливала. И я обнаружил, что даже когда я пишу о луне, я пишу согласно её ритмам, как вы могли заметить; о повседневных же вещах я пишу в ритме повседневности. В любом случае, пока дела мои не менялись, я любопытным образом жил вместе с ней.

Когда моя болезнь потихоньку отступила, как это случается с болезнями, я сполз вниз по лестнице, больше мёртвый, чем живой. Семья отнеслась ко мне очень внимательно, страх ещё не прошёл, поэтому все вокруг меня суетились. Но, когда стало понятно, что эти представления будут часто повторяться, они начали всем надоедать — романтики стало меньше, да и зрелищности поубавилось. Доктор заверил семью, что от этих атак я не умру (даже если кажется, что я умираю), и все в доме стали относиться к ним философски и особо не пытались мне помочь. Но я не мог относиться философски. И кажется, никогда не смогу — каждый раз я начинаю паниковать как в первый раз. В теории вы можете прекрасно понимать, что не умрёте, - но есть что-то очень тревожащее в прекращении доступа кислорода в лёгкие, - и вы паникуете, несмотря ни на что.

В общем, как я уже говорил, все привыкли к моей болезни, а затем и вовсе стали уставать от неё. Путь с первого этажа до моей комнаты был довольно долог. Я, признаться, сам стал немного уставать, ведь лестница отнимает у астматика много сил. Так что, встал вопрос о моём переселении в другую комнату. Единственным вариантом для переселения была комнатёнка, больше похожая на темницу — если, конечно, не считать вариантов, связанных с выселением других, - и, надо признаться, что к темнице этой я относился с неодобрением.

И тут меня осенило: я вспомнил, что внизу, в глубине той длинной, узкой полосы с растительностью, которую мы вежливо называем садом, есть старые конюшни, которые вполне можно было бы переделать в нечто, вроде холостяцкой квартирки. В ту же минуту идея полностью захватила меня, и я решил спуститься с небес на землю и посмотреть, что же может из этой идеи получиться.

Здесь всё кошмарно заросло, но я всё же сумел проложить себе путь, идя по тому, что когда-то было тропинкой. Тропинка привела меня к маленькой двери с заострённой аркой, как у церковных дверей, вровень со стеной из древнего кирпича. Дверь была заперта, ключа у меня не было, но вскоре она поддалась на мои удары плечом, и я оказался в каретном сарае. С одной стороны находились конюшни, в углу вверх поднималась спиральная лестница, ведущая в окутанную паутиной темноту.

Я поднялся осторожно, так как лестница казалась довольно шаткой, и выбрался к сеновалу. Там было очень темно, только лучики света пробивались сквозь закрытые ставни.

Я открыл один из ставней и он, оторвавшись, полностью оказался у меня в руке, оставив широкую дыру, через которую в затхлый мрак потянулись свежий воздух и солнечный свет. Я выглянул наружу и был просто поражён тем, что увидел.

Из названия нашего города, Дикфорда, было понятно, что он должен стоять на каком-то ручье; по-видимому, ручей брал начало в Дикмоуте, прибрежном курорте в десяти милях отсюда.

Что ж, река была. Возможно, это была река Дик, о существовании которой я, признаться, не подозревал, хотя родился и вырос в этом месте. Она протекала по маленькому заросшему ущелью, и, насколько я мог видеть из-за кустов, речкой была довольно значительной. Очевидно, чуть выше она входила в дренажную трубу, а старый мост, пересекавший речку чуть ниже был настолько застроен домами, что я никогда не думал, что Бридж-стрит была самым настоящим мостом. Но именно здесь была настоящая речка, примерно в двадцать шагов шириной, с нависающими ивами, как заводь на Темзе. Я был очень удивлён. Кто бы мог подумать, что человек, особенно мальчишка, мог прожить всю жизнь рядом с рекой, и даже не подозревать об этом? Но я никогда ещё не видел настолько скрытой реки, ведь зады всех длинных узких садов выходили к этому ущелью и были полны деревьев и старых заросших кустов, совсем как наш сад. Думаю, что все местные мальчишки знали о речке, но я ведь был воспитан в добропорядочной семье, а это очень стесняло.

Как бы там ни было, она была здесь, и можно было представить, будто вы где-то в деревне; из-за густой растительности по обеим берегам реки здесь не было видно даже печных труб, а сама река текла по туннелю из зелени. Возможно, даже хорошо, что я не обнаружил эту речку в детстве, потому что я был бы так восхищён ею, что точно свалился бы в неё.

Я осмотрел место. Постройка была прочной, похожей на дом, ещё времён королевы Анны. Не думаю, что было бы очень трудно переделать эту просторную комнату со слуховым окном в пару комнат и ванную.

В конце комнаты был дымоход, также я заметил кран и водопровод внизу. Переполненный радостью от своего открытия, я вернулся домой, где встретился с привычным холодным душем. Вопрос даже не обсуждался, ведь слуги не станут бегать ко мне если я заболею. Так что, либо темница, либо ничего. Я сказал, чтобы слуги катились к чёрту вместе с темницей (с тех пор как началась болезнь, я стал куда менее терпелив), взял машину и поехал по делам, оставив их томиться в собственной ярости.

Дела не были такими уж незначительными. Мы собирались выкупить права на несколько коттеджей, которые находились там, где планировалось поставить бензоколонку, но одна пожилая дама отказалась выселяться и мне следовало с ней побеседовать. Я предпочитаю делать это самостоятельно, так как судебные приставы и прочие товарищи обычно страшно запугивают, а мне совсем не хотелось тащить этих старых людей в суд, особенно, если всё можно было решить по-другому. Во всех отношениях неприятная работа.

Это были самые обыкновенные деревенские дома, вокруг которых разрастался город. Последний домик принадлежал пожилой женщине, Салли Сэмпсон, которая жила здесь с незапамятных времён и переезжать не хотела. Мы предлагали ей альтернативный вариант, и, похоже, всё шло к судебному разбирательству, чего мне очень не хотелось, ведь старики всегда очень привязаны к своим домам. Итак, маленьким медным молоточком я постучал в маленькую зелёную дверь Салли и постарался максимально ожесточить сердце, что у меня всегда плохо получалось. Но уж лучше я, чем какой-нибудь судебный пристав.

Салли приоткрыла дверь буквально на дюйм на такой кошмарной лязгающей цепочке, что на ней одной вполне можно было утащить весь её домик, и потребовала объяснить зачем я явился. Я представил, что в руке у неё кочерга. К счастью, я настолько запыхался после крутого подъёма по её саду, что не мог сказать ни слова. Всё, на что я был способен — это опираться на дверной косяк и как рыба ловить ртом воздух.

Для Салли этого было достаточно. Она открыла дверь, опустила кочергу, затащила меня вовнутрь, посадила в своё кресло и угостила чаем. Так что, вместо того, чтобы выселить Салли, я пил с ней чай.

И мы всё обсудили. Выяснилось, что у неё нет ничего, кроме пенсии по старости. Но, живя здесь, она могла понемногу зарабатывать угощая чаем велосипедистов. Там, куда мы собирались переселять её она не смогла бы этого делать.. А если она не сможет зарабатывать, то никак не сможет поддерживать существование и останется ей только работный дом. Не удивительно, что старушка упиралась.

И тут меня осенило. Если проблема с моей квартиркой заключалась только в прислуге, то решение было прямо передо мной. Я сказал об этом Салли и она буквально разрыдалась от радости. Оказывается, недавно умерла её собака, и с тех пор она чувствовала себя одиноко днём и неспокойно ночью. Надо думать, что я вполне мог бы заменить собаку. Мы обо всём договорились. Я должен был привести квартиру в порядок, после чего мы должны были заселиться и заняться домом, а бензоколонке позволить спокойно строиться. Я приехал домой с ощущением победы и рассказал обо всём семье. Но даже это их не устроило. Они считали, что поползут слухи. Да, разумеется, пенсия по старости — самый лучший довод в пользу женитьбы, к тому же никаких слухов не появится, если они сами не станут их распускать, так как конюшню не было видно с дороги, да и никому не нужно знать, что я переехал. Семья сказала, что слуги начнут сплетничать, а я сказал, чтобы слуги шли к чёрту. На это они заметили, и, над сказать, заметили справедливо, что не я буду заниматься хозяйством, если слуги уволятся, иначе я не посылал бы их к чёрту так резво. Я сказал, что слуги никогда не попросят об увольнении на почве скандала, просто потому, что им захочется узнать, чем же всё закончится. Самый лучший способ удержать слуг — хранить скелеты в шкафу. Сестра сказала, что не сможет проводить собрания Союза девушек в нашем доме, если я буду жить в разврате с Салли в глубине сада, даже если я совсем уже потерял связь с реальностью. Я послал к дьяволу Союз девушек и на этом мы закончили. Однако, когда сестра увидела Салли в её лучшем чёрном чепце, она признала, что обвинения были надуманны. Мы заселились. Салли достались конюшни, а мне чердак — этакий городской Эдем до искушения змием.

ГЛАВА 2

Должен сказать, я полюбил это место. В моей гостиной было четыре слуховых окна, все на юг, а спальня выходила на восточную сторону, так что каждое утро меня будило солнце. Я починил широкую кирпичную печь и топил её торфом с болота. На стенах я повесил полки и начал собирать книги, которые мне всегда хотелось иметь у себя. Я никогда раньше этого не делал, потому что в моей комнате не было места, а идея о том, чтобы хранить книги по всему дому мне крайне не нравилась. Есть в книгах что-то очень интимное. Они очень много рассказывают о чьей-то личности. Я даже и подумать не мог о том, чтобы прятать книги потешая этим сестру. С другой стороны, они вполне могли совратить Союз девушек и вызвать разговоры среди слуг.

Наверное, с моей стороны это было не очень хорошо, но мне очень не хотелось, чтобы сестра приходила ко мне домой. Полагаю, она довольно порядочный человек, к тому же, о ней очень высокого мнения в городе, но у нас нет ровным счётом ничего общего. Мать всегда называла меня подкидышем; одному богу известно как я мог родиться в этой семье. Мы с сестрой всегда были как кошка с собакой. С тех пор как у меня развилась астма, а терпение сошло на нет, я всегда был в роли кота. В любом случае, мне не хотелось, чтобы она приходила. Но, всё равно, было довольно бессмысленно пытаться не впускать её в дом: всё, что я мог сделать, это повесить на дверь замок и попросить её стучаться, прежде чем войти.

Однако, дела сложились куда лучше, чем я ожидал — сестра повела себя подло по отношению к Салли, попытавшись заставить её делать работу по дому и для неё. Салли, надо признаться, не очень-то следит за чистотой, зато повар из неё первоклассный. Сестра, напротив, была закоренелой чистюлей, но с готовкой не дружила. Салли объяснила сестре, что работает на меня и не принимает поручений от кого бы то ни было ещё, после чего сестра заявилась ко мне и потребовала выдать ей голову Салли. Я же ответил, что она меня устраивает и я не собираюсь её увольнять. Я люблю бардак. Он делает жилище уютнее. Сестра сказала, что не переступит порог моего дома, пока Салли будет здесь, даже если я буду лежать при смерти. Меня это более чем устраивало. Так что, на этом мы разошлись и слово своё она сдержала.

Теперь выходило, что единственными людьми, кто приходил ко мне были мой друг Скотти и врач. Им здесь нравилось. Беда была в том, что придя ко мне, уйти они уже не могли, а просиживали у меня очень долго. Они были, в какой-то степени, славными ребятами, особенно Скотти; в городе и вокруг него было много хороших ребят, приятелей, к которым можно обратиться, если возникнут проблемы. Я их всех знал и дружил с ними, ведь это было необходимо для моей работы, но, всё-таки, настоящих друзей у меня не было, кроме, может быть, Скотти, да и то дружба у нас была со странностями. У нас не было ничего общего, у каждого была своя собственная жизнь, но я знал, что могу положиться на него в любой ситуации. Что ж, бывают основания для дружбы и похуже.

Скотти — странная птица со странной историей. Его родители были сценическим людьми; и вот, в одном из гастрольных туров, они заболели простудой и умерли друг за другом, а маленький Скотти попал в работный дом. Но даже в нежном возрасте трёх лет у него уже сформировался шотландский акцент. Скотти от него не избавился, а всё что происходило со Скотти после лишь усиливало его. Он научился местному диалекту у бродяг, и Богу было угодно, чтобы и учитель его, и жена были кокни. В результате, у него сформировался целый букет акцентов. К счастью, говорил он немного.

Благодаря его зловещей немногословности и моему нежеланию заключать тяжёлые сделки, у нас сложилась репутация честных людей, что в дальнейшем принесло нам куда больше выгоды, чем доходы от отдельных сделок, а вот сестру мою страшно раздражал наш успех. Если бы мы оба были на своих местах, то она занималась бы бизнесом, а я руководил бы Союзом девушек.

Скотти получил самое обычное образование, а свой шотландский акцент ему пришлось устранять самостоятельно. Если бы кто-нибудь смог оплатить ему дальнейшее обучение, то он, разумеется, учился бы дальше. Но таких не нашлось, и вскоре после окончания школы, его устроили к нам офисным работником, заставив его самостоятельно зарабатывать на жизнь.

Моё образование также было обычным. Меня отправили в местную Академию для сыновей джентльменов, и это прекрасно описывает всё моё семейство. В этом учреждении истощали и разум и тело. Никаких полезных знаний я там не получил, но, с другой стороны, особого вреда мне там тоже не причинили. Академию закрыли, когда директор сбежал с девицей из местной кондитерской.

Вполне закономерный конец, особенно если учесть, что заведение это удивительным образом сочетало в себе сладость и дерьмо — очень высокие правила поведения в классах и невероятно низкие в спальнях. Даже в том юном возрасте я размышлял: «А был ли, собственно, директор когда-нибудь мальчишкой?», и, честно говоря, всегда в этом сомневался. Я собрал ту словесную мудрость, которую демонстрируют невоспитанные подростки в подобных обстоятельствах, но, думаю, это лучше чем ничего. Я никогда не уезжал из дома, кроме коротких выходных.

Когда я пришёл в офис работать под началом отца, Скотти уже хорошо освоился и создал образ старого клерка, работавшего в фирме со дня основания. После моего прибытия, он всегда называл отца мистером Эдвардом, как будто бы у него было положение в фирме его отца. Но даже сейчас, сидя у меня на кровати, он называл меня исключительно мистером Уилфредом. Мы были примерно одного возраста, однако Скотти стал уже осмотрительным бизнесменом, а я был пока лишь неопытным мальчуганом.

Я сразу же полюбил старину Скотти, но отец был решительно против дружбы между нами, учитывая его происхождение. Но, когда смерть отца перевернула всё вверх дном, только Скотти удалось навести порядок. Наш старый главный клерк постоянно плакал. Мы со Скотти пытались его всячески поддержать, какими бы юными мы ни были. Каждый думал, что это он провёл меня через все трудности (и вы можете услышать рассказы об этом на каждом углу), но на деле, эта заслуга принадлежала только Скотти.

Вскоре после того, как я заболел, я понял, что положение бизнеса стало крайне неопределённым. На меня уже нельзя было положиться в выполнении обычных дел. Я никогда не был хорошим аукционером, даже в лучшие времена. Быть хорошим аукционером — божественный дар. Более того, я несколько близорук, поэтому возмущённые женщины часто обвиняли меня в фаворитизме если я не разглядел предлагаемых ими цен, или же продал кому-то что-то такое, что было ему совсем не нужно. Однажды я продал пять лотов одному несчастному человеку с насморком, а только потом понял, что он просто боролся с чиханием, а не торговался. Я специализировался на оценке. Я оценивал всё, кроме картин.

Когда доктор увидел в каком я состоянии, он порекомендовал найти партнёра. Я попросил его вежливо сообщить семье о том, что я подключу партнёра. Он сообщил, они возражать не стали. Они по прежнему как-то меня остерегались. Но с чем они не согласились, так это с тем, что партнёром я выбрал Скотти. Они надеялись, что я выберу кого-нибудь из глав округа, желающего поправить своё положение. Они закатили жуткую истерику, чему я не удивился. Я признал, что он страшно не примечателен, что его вкусы в одежде оставляют желать лучшего, а акцент непонятен. Но зато он честный, открытый, добрый и активный работник, так что я упорно продолжал настаивать.

Не могу сказать, что я ухудшил наши дела, так как наши клиенты не вызывали агентов в любом случае. Они никогда этого не делали и у меня не было никаких иллюзий по этому поводу, даже если они были у моей сестры. Приглашать людей работать — одно дело, приглашать составить вам компанию — совсем другое. Не было никого, кто просто пришёл бы и посидел со мной с тех пор как я заболел, кроме старины Скотти, а это хорошая проверка. Он сидел как курица на насесте и не говорил ни слова, но при этом был удивительно общительным. Так что, я привлёк его к партнёрству и, думаю, что сделки лучше у меня не было. У моей семьи есть любопытная особенность — они изо всех сил будут противиться чему угодно, даже если им нечего предложить взамен.

Скотти женился вскоре, после того как стал партнёром. Я полагаю, что женитьба несколько сказывается на дружбе, даже если жена друга вам нравится, а мне она не нравилась. По-своему, она была нормальной, конечно. Моя сестра и вовсе считала её очень достойной девушкой. Она была дочерью местного предпринимателя. Аукционеры сейчас считаются выше предпринимателей — я даже не знаю, с кем предприниматели могут быть на одном уровне — так что я подумал, что она посчитает, что это приведёт бизнес к упадку, но, видимо, нет. Заурядность Скотти меня не расстраивала, но жены его я не переносил. Заурядность жены Скотти не расстраивала мою сестру, но она не переносила самого Скотти. Странно, не так ли? Женитьба Скотти подорвала наши отношения, которые, собственно, и не были никогда очень-то оживлёнными.

Он не был таким уж хорошим компаньоном, но он был хорошим другом. После того, как Скотти обосновался в роли партнёра, я больше не занимался нашими обычными делами, а полностью погрузился в оценку.

Это была та область бизнеса, которая мне нравилась. Я разъезжал по стране, встречался с интересными людьми, особенно когда шли судебные разбирательства. Меня часто приглашали как свидетеля-эксперта, а это часто бывает забавным, если у вас есть чувство юмора. Раз один адвокат попросит быть свидетелем, в другой раз — другой адвокат, и тот, кто считал меня тем, за кем стоит последнее слово на одном процессе, поливал меня грязью на другом. Затем мы вместе шли обедать в «Георг», и землевладелец, мой приятель, пытался всё уладить. Он никогда не пытался этого сделать со мной — я всё равно знал всё о его акциях, ведь это я ему подбирал товары на аукционах, и среди них попадались очень интересные — но, в общем, он всегда всё улаживал.

Сейчас подобные дела приносят много веселья, и я их очень люблю; но адвокаты были здесь сегодня, а завтра их могло уже и не быть, и хоть я очень их любил, пока общался с ними, это никогда не перерастало в дружбу.

В конце концов я более или менее обосновался в своём доме, вместе с Салли, книгами и радио. Все говорили, что я стал чертовски нелюдимым, но, видит Бог, я не был бы таким нелюдимым, если бы я находился в приятном мне обществе. Думаю, из-за этого приступы астмы усилились.

Читал я много и взахлёб. Я читал очень много теософских книг, тех, которые я не мог читать находясь дома — мне было бы не комфортно, во всяком случае. Некоторые из них мне нравились, некоторые нет. Я допускал возможность реинкарнации: это было, пожалуй, лучшее из того, что я узнал, и мысль о ней очень мне помогла. Эта жизнь казалась провалом и я возлагал надежды на следующую. Когда мне было нечего делать, я размышлял о прошлой жизни.

Я всегда лежал пластом день-два после приступа. Иногда я был сыт книгами по горло, а гостей я никогда не приглашал даже в лучшие времена, а сейчас времена были совсем не лучшими. Скорее всего, я даже не стал бы разговаривать, если бы кто-то пришёл. Так что я лежал, думал, фантазировал и развлекался придумыванием прошлых жизней.

Довольно странно, что я, человек, не способный придумать сюжет для рассказа даже для спасения собственной жизни, несмотря на мою любовь к изучению людей, смог придумать настолько сложные и фантастические прошлые жизни. Более того, после того как я работал над ними целый день, что случалось, обычно, после приступов, я начинал о них мечтать, а в тех случаях, когда я принимал лекарства, мечтал я о них с удивительной живостью. Я всё время лежал в состоянии полудрёмы, и не думаю, что пошевелился бы, даже если бы начался пожар. В таком состоянии я становился очень проницательным, чего не случалось в обычное время. Обычно я скользил взглядом по всем поверхностям, и не видел ничего, кроме кирпичной стены, а мысли мои были смутными и неразборчивыми. Я ощущал несоответствие между тем, кем я был и тем, кем я честно пытался стать. Когда я лежал вот так, опьянённый, у меня не было никаких иллюзий.

Очень любопытным проявлением такого состояния было перевёрнутое чувство реальности. Нормальные вещи казались далёкими и не представляли значимости. Но, в другой реальности, как я называл это состояние, куда я перемещался после укола шприцем, все желания были дозволенными и я мог создать всё что угодно, просто подумав об этом.

Что же, я понимаю, почему люди употребляют наркотики, чтобы спастись от реальности и пустой жизни с несбыточными мечтами. Надо сказать, что я очень обязан Закону о запрете наркотических веществ.

Лучше всего я могу сравнить свою жизнь с питанием, бедным витаминами — хоть и есть куча всего питательного, но ощущается острый недостаток в том, что называют здоровьем. Полагаю, моей проблемой была некая духовная цинга.

Говорят, что у лошадей, за которыми плохо ухаживают, развиваются пороки, например, привычка грызть дерево. Вместе с наркотическими снами и теософскими книгами, я всё ближе приближался к тому, что Питер Иббетсон называл «снами наяву». Постепенно я приноровился спать днём, и хотя я не мог оказаться в той же реальности, куда я попадал под влиянием препаратов, я стал спать днём, и часто дневной сон переходил в ночной, и мне удавалось увидеть нечто ценное.

Сейчас я занимался, как я полагаю, чтением романов на высшем уровне. Ведь обычно мы читаем романы для поддержания повседневной жизни. Если вы заглянете через плечо милейшему на вид человеку в каком-нибудь поезде, вы обнаружите, что он читает кровожадный роман. Милый человек, кошмарный роман — а что уж говорить про невинных девушек... Почти любой тяжеловесного вида человек, с заграничным загаром с большой вероятностью читает книги по садоводству. Триллеры, по-моему, созданы в попытке витаминизировать нашу духовную диету. Трудность состоит в том, чтобы найти именно тот, который вам нужен. Кто-то может сравнивать себя с героем из книжки о приключениях викария, но героини здесь всегда очень ничтожны. Постепенно я становился всё более искусным в составлении собственных приключений, и всё меньше нуждался в готовых сценариях. Я уже стал ждать новых приступов астмы, зная, что за ними последует новая порция наркотика — благодаря нему фантазии становились более реальными и я мог «увидеть жизнь» в самых необычных проявлениях.

Я также развил способность «чувствовать» природу. Свой первый опыт я получил когда случайно вошёл в контакт с луной во время первого приступа. Позже я прочитал кое-что из Алгернона Блэквуда, а также «Создание астрального тела» Мальдона и Каррингтона. Эти книги меня вдохновили. У Мальдона было плохое здоровье, и когда болезнь его сражала он мог выходить из своего тела. Астма такая же сражающая штука. Мистики постятся, для того, чтобы им приходили видения; любой астматик, желающий ночью выспаться, ложится спать на голодный желудок. Если сложить их вместе — астму, лекарства и сон на голодный желудок — можно получить все условия для того, чтобы покинуть тело (так мне, во всяком случае, казалось). Единственным недостатком было то, что нельзя было сказать, получится ли вернуться обратно. Если быть абсолютно честным, то я не сильно возражал бы против того, чтобы не возвращаться — теоретически, по крайней мере, ведь когда мне представлялись такие возможности я боролся как одержимый. Надеюсь, я вам не очень наскучил, хотя лично меня всё это очень позабавило. И, как бы там ни было, один человек не может угодить всем, но себе-то точно угодить получится.

ГЛАВА 3

Ладно, продолжим. Я уже говорил, что я постепенно развивал способность выдумывать свои прошлые жизни. В каком-то смысле это, конечно, так, а в каком-то не совсем. Она развивалась рывками. У меня могло ничего не получатся в течение некоторого времени, а затем происходил внезапный скачок вперёд. Затем у меня снова ничего не получалось, а после опять наступал прогресс.

Я читал в теософской литературе, что лучший способ вспомнить свои прошлые жизни — каждую ночь перед сном возвращаться в прошедший день. Я пробовал, но не думаю, что в этом действительно что-то есть. Вы же не вспоминаете день полностью, вы лишь видите отрывочные несвязанные картинки, выстроенные в обратном порядке, что совсем не то же самое. Я, по крайней мере, попробовал, и, если кто-то делал это по-другому, мне было бы интересно узнать, как у него получилось. Но, пока мне кажется, что большинство из этих техник — обыкновенное надувательство.

Я всегда восхищался Древним Египтом, и раз уж я волен фантазировать о чём угодно, мне нравилось представлять, что в прошлой жизни я был египтянином. Но тогда возникал огромный разрыв во времени между мной тогдашним и мной теперешним, в течение которого я лежал в могиле в достаточно тоскливом обществе червей, так что я решил, что я также был алхимиком, который (нужно ли говорить?) нашёл Философский камень.

Одним воскресным вечером я с семьёй отправился в церковь. Я часто так делаю ради сохранения тишины и спокойствия в моей работе, более того это нужно делать, если вы живёте в тесноте. Проповедь читал приезжий священник, и читал довольно неплохо. Я никогда до этого не понимал, насколько потрясающая вещь Англиканская Библия. Он зачитал главу о походе в Египет, о золоте, о ладане и мирре, о трёх Мудрецах, пришедших с Востока — я был восхищён этим. Придя домой я отыскал Библию, подаренную мне на крещение, которую с тех пор я ни разу не открывал, разве что если накатывало вдохновение, и прочитал обо всём этом.

Я также прочёл о Моисее, постигавшем мудрость египтян, о Данииле, учившемся у вавилонян. Нам очень много рассказывали о Данииле в львином рве, но практически ничего о способностях Даниила как Белта-шаззара, главного мага царя Вавилона и сатрапа Халдеи. Ещё меня заинтересовала любопытная битва царей в долине : четверо против пятерых — Амфавель, царь Шинара; Ариох, царь Элласара; Кедорлаомер, царь Элама и Тидаль, царь всех народов. Я о них не знал ничего, но имена их звучали волшебно и мелодично у меня в голове. Также был довольно странный случай с Мелхиседеком, царём Шалема, священника верховного Бога, пришедшего встретить Авраама, принёсшего хлеб и вино когда битва кончилась и все цари утонули в топи. Кто был тем жрецом забытой веры, которого восхвалял Авраам? Чистосердечно признаюсь, что очень многие герои Ветхого Завета совсем не вызывали у меня восхищения, но эти мне очень нравились. Так что я добавил в свою коллекцию халдейскую инкарнацию времён Авраама. Затем все мои усилия потерпели неудачу. Я увидел объявление о лекции по реинкарнации в местной Теософской ложе и пошёл послушать, и мне даже понравилось. Но в конце лекции, когда слушатели стали задавать вопросы, поднялась одна леди и заявила, что она является реинкарнацией Гипатии, а председатель сказал, что такого быть не может, так как реинкарнация Гипатии — миссис Бесант. После этого леди стала спорить, кто-то начал играть на пианино, чтобы заглушить её голос, а я пошёл домой поджав хвост и выбросил Кедорлаомера и компанию к чертям.

Некоторое время после этого я немного стыдился своих реинкарнационных фантазий, и вскоре вернул свой прошлый интерес к общению с луной. Маленькая речка под моим окном была приливной и по её голосу можно было узнать, что волны делают там, на берегу.

Прямо над нашим садом находилась плотина, обозначавшая максимальную высоту приливной воды. Когда вода поднималась высоко — было тихо, когда же она стояла низко создавалось впечатление чудного серебристого водопада. Также чувствовался любимый мной отчётливый запах моря, хотя я полагаю, он был не очень-то полезным. Для доктора было загадкой как я, астматик, мог жить у воды; он объяснял это тем, что вода была солёной. Но я считаю, что астма началась из-за всех этих адских скандалов с семейством, и что первое облегчение наступило только тогда, когда я убрался из дома на конюшню и захлопнул за собой дверь. В конце концов, астма и бронхит — это далеко не одно и то же. Нет ничего неверного в действии самой болезни. Всё дело в том, что мышцы-сгибатели и мыщцы-разгибатели не могут работать согласованно.

В любом случае, мне нравился запах моря, доносившийся до меня когда вода была низкой. Туман, поднимавшийся над водой лежал в глубокой лощине и никогда не поднимался выше моих окон. Он был похож на лагуну, освещённую лунным светом, а деревья походили на корабли с поднятыми парусами. Когда вода отступала обратно в залив, а солёная вода вытесняла пресную и поднимала её к плотине для открытия шлюзов, из водных глубин звучал странный голос, похожий на бульканье. Неугомонный, рассерженный голос, как будто море и суша вступили в спор.

Я привык слушать, как вода суши пыталась вытолкнуть морскую воду. Я вспомнил как читал о местной археологии, что наш кусочек мира был когда-то полностью затоплен. Здесь были холмы, возвышавшиеся наподобие островов посреди соляного болота и фарватеры, проходившие через болотистый ил во время прилива, так как земля здесь была покрыта породами, принесёнными реками с холмов Уэльса. Если морские банки перейдут в залив, солончаки будут не менее шести футов в глубину. Голландец Уилльям когда-то сделал эти банки, потом они как-то раз сгорели и вода поднялась до нашей церкви.

Вот почему в Дикмоуте есть шлюзы, открывающиеся только наполовину.

Между городом и морем лежат солончаки, да и город сам стоит на ближайших к нему участках земли. За городом есть заросший лесом хребет, по которому проходит дорога. Возвращаясь по ней домой в сумерках можно увидеть покрытые туманом болота, миля за милей, а при ярком свете луны, они выглядят как вода, и можно подумать, будто море опять собирается затопить наш городок.

Меня всегда странно восхищала история затерянной земли Лайонесс с её затонувшими церквями, чей звон доносился из морских глубин. Я ездил как-то из Дикмоута на гребной лодке и отчётливо видел через прозрачную воду стены и башни старого монастыря, затонувшего во время шторма, когда река сменила своё русло.

Я также размышлял о бретонской легенде о затонувшем городе Ис и его волшебниках, о том как предатель отворил морские ворота и вода хлынула в город и смыла его с лица земли.

Я удивлялся загадке Карнака и нашему Стоунхенджу — кто их построил и зачем? И мне казалось, что существовало только две веры — культ Солнца и культ Луны. И что моя любовь к луне и морю была древнее, и что она была чуждой другим, так же как и другие были чужды нам. Я верю, что друиды, жрецы культа Солнца, смотрели на загадочные морские огни забытой веры так же, как мы смотрим на древние курганы и дольмены.

Сам не знаю почему, но мне пришло в голову, что те люди, обожествлявшие луну и море создавали огромные костры у самой воды, а когда вода поднималась, их смывало волной. Примерно раз в год я видел цепи огней на голых скалах.

Чёрные скалы, покрытые тиной, принесённой приливом с глубин, гигантскими бурыми водорослями и моллюсками — рыбаков они напугать не могли. Надо всем этим было пирамидальное свечение, слегка голубоватое из-за соли. Волны медленно лизали скалы, шипели и опускались вниз, чернея, до тех пор пока высокий огненный гребень не падал в воду, сверкая. После, чёрные волны успокаивались, уходили обратно в свои глубины водоросли и гигантские моллюски. Иногда эти видения становились для меня по странному значимыми. Здесь происходило то, что редко удавалось поймать во снах — я мог чувствовать специфический, резкий запах горелого дерева, потушенного солёной водой.